Вазкор, сын Вазкора - Танит Ли

В непонятном замешательстве они рассеялись перед нами. Я сразил коленопреклоненных, чтобы добраться до стоявших позади разгневанных. Во мне не было жажды боя; это была мрачная работа, которую надо было сделать. Вскоре у меня был городской меч, по рукоять в крови, и сам я купался в крови. Это было похоже на закалывание свиней. Превосходя нас вдвое по численности, они едва сопротивлялись, как будто их настиг какой-то рок, и мы были его орудием.

В конце концов они смолкли, и никто не пришел бросить нам новый вызов. Во время боя, если его можно так назвать, направлявший мои действия источник оставил меня. Когда его действие кончилось, я обрадовался. Я вытер свой новый меч о меха трупа и невесело усмехнулся, говоря себе: «Ну что же, Тувек, в тебя вселился демон, в существование которого ты не веришь. Поздравляю тебя». Я сплюнул, как будто мог выплюнуть древний язык, которым так быстро овладел и так же быстро забыл.

Воины срывали драгоценности с мертвых. Некоторые отправились к платками и проделывали в них двери своими клинками, вытаскивая ветхие бархатные подушки, вышитые жемчугом, и тому подобные заплесневелые чудеса. Время от времени они натыкались на склад мечей или изящно отделанного металла, и дикий вопль приобретателя эхом разносился по поверженному форту.

Вскоре я тоже отправился на поиски, алчный и разрушительный, как любой из них, но какое-то непонятное чувство угнетало меня.

Я быстро прошел через палаточные дома и достиг последнего павильона, сразу поняв, что выбрал правильно.

Этот павильон был самый большой, стоял немного в стороне, наполовину спрятанный за выступом восточной стены. Десять черных лошадей стояли в стойле. Около стойла на корточках сидел один из темноволосых рабов. Он был похож на тех, что я видел раньше, только этот не спал. Я ни одного из них не встретил в бою и думал, что они убежали, поэтому свирепо посмотрел на него и потряс мечом, ожидая немедленно увидеть его улепетывающие пятки. Его лицо оставалось пустым и деревянным, тягуче, как грязная жижа, он посторонился, чтобы пропустить меня. Его покорность насторожила меня, и я повременил входить.

Мы разделались приблизительно с шестьюдесятью мужчинами в этом лагере, но число нападавших в долине было больше — семьдесят или восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять мужчин?

Я рывком обернулся к темному рабу и схватил его за серую шею. Я задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он либо не понимал, либо не хотел понимать язык племени. Наконец, я усыпил его кулаком, совершив уже достаточно убийств и предвидя новые, и пошел к павильону робко, как невеста.

Перед павильоном тихо шелестело на своем флагштоке золотое знамя из настоящего очень тонко раскатанного золота, украшенное венценосной птицей из эмали. Павильон был из багряного бархата, почерневшего от времени. Позеленевшие золотые кисти каскадом спускались вдоль драпировки скрытого входа, искусно указывая место, где можно попасть внутрь. Я обошел с другой стороны и, вонзив острый городской меч прямо в бархат, вспорол его, как сгнивший лен. Затем я ринулся в палатку, приготовившись сеять мгновенную смерть. Но в этом не было никакой необходимости. Она побывала здесь раньше меня, дама с косой в руке и голым черепом.

С потолка спускалась лампа янтарного стекла и освещала сцену в мельчайших подробностях.

В итоге их было всего трое. Они сдвинули элегантные ковры, разбросанные по полу палатки, укрепили свои клинки в неровном каменном полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.

Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают самоубийство тому или иному позору, лишению или насилию. Однако слышать историю и видеть своими собственными глазами — разные вещи. Меня это потрясло и сразу заставило подумать с невольным отвращением о том, что может послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым бременем, чтобы я выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?

На каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба. Шафрановые волосы, залитые кровью, — всадник в колючем лесу.

Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли из рабской ямы и побили их? Но эти даже не вышли и не попытались сражаться.

Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными шелками, вышивками и истонченной кисеей, колыхавшимися в свете янтарной лампы. Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону, как пороховое облачко. И что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая вспышка огнистого света в драгоценном камне — я отскочил назад с мечом наготове. И опустил меч, свинцовый в моей свинцовой руке.

Там стоял не городской воин. Я не думал, что с ними могли быть женщины, мы не встретили ни одной; кроме того, сначала она казалась не женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно и внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.

На ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и корсаж из бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была тонкая, а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым светом согревала темные кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно ее груди, может быть, убедили меня в том, что она человеческое существо, такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Но лицо ее было скрыто под маской в форме серебряного оленя с глазами цвета яблочно-зеленого кварца, волосы, струившиеся из-под маски, напоминали другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.

Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу, нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.

Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне таким тоном, и я никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это, как мул терпит свой груз, и мой рот, наверняка, был широко раскрыт, соблазняя ночных насекомых.

Потом я заметил, как ее рука, наполовину скрытая в складках юбки, сжалась на маленькой блестящей звезде, и я бросился в сторону в ту секунду, когда она метнула свой кинжал. Он сверкнул над моим плечом и врезался в драпировку палатки.

Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа, молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло мне зрение, и я взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку, дрожащую от страха, девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня пересохло во рту.

— Ну, — сказал я, отбрасывая меч, — сегодня удача изменила тебе, оленеголовая девица.