Гетманич Орлик - Иван Феодосеевич Корсак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы,
ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе
московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то,
дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств,
живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и
на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите.
Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь,
приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и
общество к присяге и рубила им в лагере головы?
Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.
– Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков
тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского
канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них
остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на
строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под
военные реквизиции.
– Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от
сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли
сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай…
«…Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для
осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду,
разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не
найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего
предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от
московского тиранства, были очевидцами всего того и могут подтвердить
правильность моих слов.
Теперь чтение Григория прервал уже отец:
– Засиделись мы. Может, ты голоден?
– Какая в эту пору еда, глухая ночь…
50
– Знаешь, Григорий, я не имею доподлинной уверенности, что мои слова
дойдут до души, что они там укоренятся. Но буду без устали повторять: надо
уважать себя! Еще лорд-протектор Англии Оливер Кромвель именовал нашего
гетмана «Богдан Хмельницкий, Божьей милостью Генералиссимус Греческой
Церкви, Император всех Запорожских Козаков»… Сегодня запрещают наш
язык, запрещают печатать книги по-украински, а я не устану напоминать: чехи
начали печатать книжки в 1478 году, украинцы – в 1491-ом, поляки – в 1497-ом,
сербы – в 1553-ом, а москвины – в 1664-ом. Святой Константин нашел
Евангелие и Псалтырь, написанные «русскими письменами» еще в 860-году.
Поработить можно оружием, изменой, нарушенным словом, но дух народа
подневольным не станет…
Мерцали свечи, по стенам пугливо шарахались тени – Григорий пробегал
строку за строкой написанное отцом, и казалось ему, что это не молчаливые
буквы, а человеческая боль и крик: с высоты своих лет, боевого и
дипломатического опыта гетман хотел докричаться до собратьев и
предостеречь их.
«…Не сомневаюсь, что Москва, если еще не успела привлечь, то
наверное будет стараться привлечь вас к присяге на верность себе, и
сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей
стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов,
обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к
большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и
потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если
только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как,
присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь
вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и
вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной
нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и
отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу
вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и
перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови,
оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только
собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону,
воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал,
за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов;
в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для
освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до
конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь,
оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и
неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за
натурой – господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску
Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и
отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые
молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих
51
посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на
московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской
милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его
ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью,
которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее
вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской
стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу
вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от
искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и
зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат,
Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».
На рассвете, когда прощались, отец положил сыну руку на плечо, будто
хотел передать свою силу и неуничтожимую веру:
– Знаю наверняка: когда-то будет свободной наша земля. А сейчас, когда
не под силу нам самим одолеть поработителя, ищем в подмогу честных и
мудрых людей по свету. Благослови тебя Бог на праведное дело, так как
неизвестно, суждено ли нам еще встретиться.
Обнялись…
52
«Воздадут мне честь лишь тогда…»
1 января 1730 года капитан шведской гвардии Густав Бартель (Григорий
Орлик понемногу привыкал к своему новому имени) ждал новогоднюю
аудиенцию кардинала Флере. Придворный люд тем временем праздновал,
фейерверки не угасали всю ночь, одиночные вспышки, будто кто-то выбивал
огонь ударами кремень о кремень, сменялись внезапно множеством – небо
цвело диковинными цветами, заполнялось неожиданными и причудливыми
букетами; музыканты падали с ног, и оркестры не смолкали, чередуя мелодию
за мелодией; шум и звон бокалов, беззаботный женский смех, казалось
Григорию, звучали
