Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

Сейчас было сухо. Благодаря содействию погоды, опытный и лихой шофер Гриша довел машину до деревни Короткино без аварий и поломок. Расстояние в 15 километров преодолели в сказочно короткий срок: один час, двадцать одна минута.

Короткино, где находился колхоз "Ленинский путь", лежало на пригорке и было видно еще издалека. Покосившиеся избы, сколоченные кое-как из досок и бревен собственные сараи крестьян выгодно выделялись своим сравнительно прочным и благоустроенным видом от колхозных строений. Колхозные конюшни, амбары, сараи -- серые и неприглядные, -- глядели в небо ободранными крышами. Окна в них зияли пустотой, кое-где на стенах были оторваны доски. В общем, они напоминали собой разбитые бурей галеры древних римлян, выброшенные на берег и чудом сохранившиеся до наших дней.

Джип въехал на пригорок и поравнялся с первой избой. Около избы, на приусадебном участке, копошился пожилой колхозник. Босой, в старых военных ватных штанах, подвязанных вместо пояса обрывком веревки, в рубашке из серого домотканного полотна.

-- Где, того этого, председатель колхоза? Колхозник разогнул спину, выпрямился и уныло посмотрел на остановившуюся машину:

-- А где же ему быть? Пьет, наверное, в правлении...

-- Так рано и уже пьет?

-- А то как же? Всегда так день начинается...

-- Поехали, Гриша, а то еще опоздаем, -- всполошился Столбышев.

В колхозе "Ленинский путь" председателем был Утюгов. Четыре кладовщика были тоже Утюговы, родные братья председателя. Из восемнадцати счетоводов колхоза, из тридцати двух бригадиров, нарядчиков, полеводов добрая половина носила фамилию председателя, а остальные являлись дальними и ближними родственниками Утюгова-старшего. Колхозники называли их "семейство Кагановичей", страшно не любили, но поделать с ними ничего не могли. Когда на общих собраниях все сто шестьдесят колхозников начинали робко выражать недовольство, все пятьдесят пять членов "семейства Кагановичей" монолитной стеной обрушивались на них и криком, угрозами приводили непокорных к повиновению. Кроме этого сам Утюгов был на хорошем счету у начальства, умел "подмазать", польстить, и бороться с ним было бесполезно и опасно.

В колхозе "Ленинский путь" было 60 коров, 40 свиней, 4 гуся и 500 гектаров пахотной земли. Многоголовое утюговское руководство дружно разворовывало и пропивало колхозное добро и из года в год колхоз хирел, чем и оправдывал свое название.

-- И как это он так с утра пьет? Ай-ай-ай! -- всю дорогу до правления колхоза причитал Столбышев. -- Плохой он, того этого, пример показывает подчиненным!..

-- Ты уж пьян, Утюгов? -- в позе воплощенной укоризны остановился Столбышев в дверях правления и горестно покачал головой.

За большим столом помещалось восемь Утюговых: пять братьев -предколхоза и четыре кладовщика, родной дядя -- заведующий птицефермой (4 гуся); и два двоюродных брата -- бригадира. Прислуживали им еще три Утюговых, но более отдаленных ветвей геральдического дерева.

Увидев в дверях секретаря райкома, Утюгов-старший изобразил на лице божественный восторг, умиленно замигал заплывшими жиром свиными глазками и, оттолкнув прильнувших к нему, как две печальные ивы к могучему дубу, двоих родственников, с трудом встал. Одна печальная ива, родной дядя, не выдержала толчка и брякнулась о пол. Не предпринимая напрасных попыток встать, он все же продолжал нежно шелестеть губами:

-- Макар Федорович, к-кормилец наш.. Мы за тебя во огонь и во воду...

-- А, товарищ Столбышев, отец родной! -- стал выливать нахлынувший восторг Утюгов-старший. -- Вождь нашего района и организатор всех побед! Какая счастливая звезда привела вас к нам?! -- Утюгов качнулся, придал своему телу уклон в нужном направлении и, борясь с незыблемым законом земного притяжения, прошел несколько шагов, отделявших его от начальства.

-- Многие лета!.. -- неожиданно дьяконским басом запел он, обнял Столбышева за плечи и пустил слезу умиления.

Остальные Утюговы, за исключением заснувшего на полу дяди, дружно подхватили "многие лета", а еще через минуту песня перенеслась за стены правления, потом дальше до самого края деревни Везде, где находились члены семейства Утюговых, везде, где в этот момент они сосредоточенно воровали, обвешивали, обсчитывали, они на минуту бросили свое занятие и, став по команде "смирно", подхватили заздравную: "Многие лета! Многие лета!.."

-- Ну, быть беде, -- с тоской и суеверным страхом шептались рядовые колхозники.

Столбышев, слегка побледневший и взволнованный, с чисто коммунистическою скромностью прослушал до конца заздравную и затем крепко пожал руку Утюгову-старшему:

-- Спасибо за прием!..

-- Налейте дорогому отцу нашему встречный кубок!

Столбышев выпил до краев налитый чайный стакан и закусил соленым огурцом, с поклоном поднесенным ему отдаленной ветвью геральдического дерева. Его мигом подхватили под руки и бережно, как архиерея, повели к столу. Там он выпил еще один стакан и опять закусил соленым огурцом.

-- То-о не ветер ве-етер ве-е-етку клонит... -- сразу же откликнулись песней Утюговы.

Столбышев выпил и, пережевывая огурец, задумчиво подпер голову кулаком.

-- Не тревожьте души наши, -- прочувственным голосом уговаривал Утюгов-старший Столбышева. -- Не грустите, золотой, солнышко вы наше... Эй, вы!.. Плясовую!.. -- зычно скомандовал он, и понеслась веселая, разудалая...

Калинка, малинка, малинка моя,

В саду ягодка малинка моя!

И-и-и-и-эх!

Жги! Жги!

Лихо плясали два младших брата-кладовщика, а остальное семейство било в ладоши и заливалось соловьями. Столбышев оживился и вышел в образовавшийся родственный круг.

-- Э-эх! Пошла! -- закричал он, отбивая мелкую дробь каблуками и плавно поводя руками.

Навстречу ему выплыла двадцатилетняя дочь Утюгова (старший счетовод) и замахала платочком, заихала, лебедем пошла вокруг секретаря райкома, поводя плечами, притоптывая каблучками, танцуя всем -- и пылающим жаром телом, и улыбкой, и глазами.

-- Эх, цветок-красавица, румяная ягодка! -- разгорячившийся Столбышев ущипнул старшего счетовода и та, для приличия взвизгнув, полной грудью прижалась к нему.

-- Пой вальс! -- переориентировал хор Утюгов-старший.

-- Спи-ит мо-оре спит, и не-ебо тоже спи-ит... -- медными баритонами прочувственно затрубили Утюговы, от натуги поднимаясь на цыпочки.

Так прошли день и ночь работы с массами.

Под утро Столбышев, порядком ослабевший и распухший от пьянки, сидел в голове стола и размазывал пальцем самогонную лужу. Справа к нему льнула Утюгова-дочь, слева -- Утюгов-дядя монотонно бубнил ему на ухо:

-- Макар Федорович, к-кормилец наш... Мы за тебя во огонь и во воду...

Дядя с пьяных глаз принимал Столбышева за родного председателя. Но Столбышев не обращал на него внимания. Его несло:

-- Звонят мне из Москвы. Как, говорят, того этого, Столбышев, скоро ли пожалуешь к нам? А я, конечно, отвечаю: вот как справлюсь с делами, так и ждите...

Утюговы почтительно слушали и в нужные моменты поддакивали.

-- Макар Федорович, к-кормилец наш... И во-во...

-- Унесите дядю, -- прошептал трагическим тоном предколхоза.

-- Что же в Москву, так в Москву, -- хвалился Столбышев. -- В ЦК буду работать, того этого, важные дела вершить придется...

-- На кого же вы нас, сирот, покидаете?! -- заплакали, притом совершенно артистически, все Утюговы.

Столбышев пьяно улыбнулся и пожал плечами:

-- Судьба!.. Впрочем, друзей я не забуду. Ты, Макар, так и знай, сделаю тебя секретарем обкома...

Часов в десять утра Утюговы грузили Столбышева в джип, а вместе с ним грузились мешочки, кулечки с дарами, и поросенок, улыбавшийся мертвым рыльцем тому, что навеки избавился от колхозных мучений.

-- А почему здесь гусь ходит? -- капризно спросил Столбышев, указывая на последнего колхозного гуся, который, тревожно гогоча, искал своих, съеденных ночью, сородичей.

-- И, действительно, почему гусь ходит? Гусю ездить надо, -глубокомысленно изрек Утюгов-старший, и гусь со связанными лапами очутился рядом со Столбышевым.

Столбышев нежно обнял его за шею.

-- Гриша, погоняй!..

-- Многие лета!.. Многие лета!.. -- грянул утюговский хор, а глава семейства снял фуражку и, описывая ею плавные круги в воздухе, отдавал почесть отъезжающему начальству. Уже на ходу Столбышев случайно вспомнил, зачем он посетил колхоз и, чтобы в полной мере выполнить свою руководческую миссию он крикнул:

-- Так ты же нажимай!!!

Стая сельских собак с лаем погналась за машиной. Собаки чувствовали, что их хозяев обворовали, и честно выполняя свой собачий долг, старались укусить вращающиеся колеса. По-другому к факту увоза их добра относились сами хозяева-колхозники. Они стояли около домов и радовались:

-- Слава Богу, хоть не на большой машине приехал, а то бы корову увез...

Справедливости ради надо сказать, что все в районе к Столбышеву относились хорошо и даже по-своеобразному любили его: