Записки сумасшедшего следователя - Елена Топильская

Но проблемы невозможности отключиться, как оказалось, не только у нас. В морге беседую с милейшим и интеллигентнейшим экспертом Игорем Дмитриевичем. Очки, бородка, изысканный лексикон - типичный земский врач начала века. Ищу труп, который был увезен из нашего района, но до морга не доехал. (Позже выясняется, что сломалась машина-труповозка.) Игорь Дмитриевич невозмутимо предполагает, что труп потеряли. Я вяло возражаю, что этого быть не может, не выпал же он на проезжую часть? Игорь Дмитриевич говорит, что бывает еще и не такое, а потом рассказывает, что ему снится сон, будто он вскрывает труп и уже сделал продольный разрез, а труп вдруг встает с секционного стола, и он видит, что это живой человек. А я ему говорю: «Что вы себе позволяете!»

Я переспрашиваю его: «Это труп вам говорит?» - «Да нет, это я ему говорю: ведь я же его вскрываю, чего он мне мешает!»

Этот сон, кстати говоря, не так уж нереален. Был случай, когда зимой в подворотне обнаружили тело с ножом в спине. Как это обычно бывает, десять человек прошли мимо, думая, что валяется пьяный, одиннадцатый проявил любопытство, подошел, увидел в спине нож и сообщил в милицию. Из «02» передали сообщение в РУВД, из районного управления в территориальный отдел, там долго искали, кого послать посмотреть, послали участкового, конечно пешком, так как не было то ли машины, то ли бензина, то ли резины; участковый дошел, посмотрел, вернулся и доложил. Вызвали группу из главка, группа не торопясь допила чай, приехала. Расположились в подворотне, следователь скрупулезно минут сорок описывал мусорные бачки, за которыми лежало тело, потом приступили к осмотру трупа. Эксперт перевернул труп, труп сказал: «Мне холодно». Оказывается, он все это время был жив. Говорят, что оперативник на коленях перед ним стоял в этой грязной подворотне - «Миленький, хорошенький, расскажи, кто тебя?» Раскрытие было в кармане. А если бы его отправили в морг?!

А мой друг следователь Бабушкин, дежуря по городу, был вызван на убийство и, приехав на место происшествия, обнаружил лежащего на полу человека с ножевым ранением, а рядом врача «скорой помощи», полирующего себе ногти пилочкой. На вопрос, чего ждет доктор, он ответил, что ждет, когда потерпевший скончается, чтобы заполнить листок вызова. Олег Бабушкин оторопел: «Как, человек еще жив, а вы спокойно сидите рядом?!» - «Ничего, - ответил представитель самой гуманной профессии, - он вот-вот откинется, а вы можете уже описывать обстановку». - «А как насчет оказания помощи раненому?» - «Да не стоит, - отвечал доктор, - мы его до больницы не довезем». - «А вы все-таки попробуйте!» - настоятельно порекомендовал следователь Бабушкин. Доктор нехотя подчинился, и через две недели потерпевший уже давал показания.

Но и это еще не предел возможного. Один эксперт-медик поделился со мной такой историей: был в коммунальной квартире на четвертом этаже дебошир, который терроризировал всех соседей; в одну прекрасную пятницу он избил соседа и закрылся у себя в комнате, а сосед вызвал милицию. Когда милиционеры стали взламывать дверь комнаты хулигана с целью его задержания, о которой он не мог не догадываться, что-то замкнуло в его разгоряченном мозгу, и он выбросился из окна. Приехавшая «скорая помощь» констатировала смерть, тело увезли в морг и сунули в холодильник, так как в выходные вскрытий не производится. В понедельник пришедший на работу эксперт достал труп из холодильника, вскрыл его и установил причину смерти - переохлаждение…

В общем, как говорил А. Ф. Кони, жизнь порой представляет такие сюжеты, которые не снились самому изощренному писательскому уму.

Был у меня такой занятный подследственный - Громов, обвинявшийся в убийстве двух своих случайных собутыльников и еще в парочке разбойных нападений. После задержания он в РУВД отломал от рамы и съел оконный шпингалет, потом алюминиевую ложку. Когда я пришла в следственный изолятор его допрашивать, мне привели Громова из карцера. Он был в каких-то лохмотьях, на голове - шапка-ушанка с опущенными и туго завязанными под подбородком «ушами». Еле ворочая языком, он сообщил мне, что говорит плохо из-за циклодола, которым его накачали в карцере, чтобы был поспокойнее. На мой вопрос, зачем он в шапке, он ответил, что шапку ему повязали в карцере, чтобы он не разбил голову, когда бьется головой о стену, и тут же предложил мне развязать тесемочки ушанки, так как он из-за опущенных «ушей» плохо слышит. Я пальчиком потянулась к завязке, но тугой узел было не развязать. Тогда Громов с видимым удовольствием предложил мне попробовать зубами. Я отказалась от этой мысли. В следственном кабинете я объявила Громову о проведении очной ставки с одним из потерпевших. Громов охотно согласился, сел к столу и стал выламывать из стола мелкие гвоздики и глотать их острием вперед. Это блюдо он закусил горящей папиросой. Я вызвала конвоиров и сказала, что мне в принципе это не мешает, но Громов портит казенную мебель. Конвоиры строго с ним поговорили, Громов сразу признал свои ошибки и пообещал, что больше не будет. Свое слово он сдержал, гвоздей больше не ел. Но поскольку стало скучно, он начал кататься по полу и выть, изо рта у него пошла пена - видимо, в камере подготовился к допросу и запасся мылом.

Самое смешное, что свои процессуальные обязанности он знал и выполнял. Когда я, не обращая на его фокусы внимания и не прерывая очной ставки, задавала ему вопросы, он вставал с пола, отвечал на них, расписывался в протоколе, после чего с чувством исполненного долга снова падал на пол и продолжал спектакль. В следующий раз он откидной койкой в камере отрубил себе палец. В заключении судебно-психиатрической экспертизы было записано, что во время обследования Громов смотрит в одну точку, взгляд бессмысленный, рот приоткрыт, из него течет слюна.

Но все это был театр одного актера. Когда он не придуривался, мы с ним охотно беседовали за жизнь. Он рассказывал мне о своих девушках, о жизни в родном городе Мичуринске. А после приговора, получив тринадцать лет, он вдруг прислал мне в прокуратуру письмо («Лично в руки»), в котором писал, что в колонии скучно, книг хороших нет, поговорить не с кем и бабушка ему не пишет. «Может быть, Вы мне будете писать, Елена Валентиновна?» Письмо венчал постскриптум: «Да, кстати, если у Вас есть вопросы ко мне, задавайте их, я с удовольствием отвечу». «Ах ты, сукин сын, - беззлобно фыркнула я, прочитав эту приписку, - ты бы лучше на следствии мне отвечал!» Поскольку во время следствия он свою вину не признавал и отрицал очевидное.

Вообще каждый следователь может рассказать об очень доверительных и дружеских отношениях со своими подследственными, и обвиняемые довольно часто видят в следователе близкого человека. Поскольку каждый человек любую ситуацию примеряет на себя, мне было искренне непонятно, когда подследственные мне говорили, что им приятно было со мной общаться. Ведь это парадокс - приятно общаться с человеком, который доставляет тебе, мягко говоря, неприятности: арестовывает, проводит обыски, предъявляет обвинение, а это, поверьте, сильный удар по психике. И тем не менее…

Однажды мне передали из милиции дело на некоего Федоровича, который что-то там учинил из хулиганских побуждений, да еще и навешал плюх гражданину, пресекавшему его хулиганские действия. Я тогда еще была на вид трогательно юна, хотя в глубине души считала себя видавшим виды следователем. (У меня есть чудесный, очень остроумный родственник, полковник военно-морской службы в отставке. Он живет в Москве, и, приезжая в Генпрокуратуру в командировки, я всегда останавливалась у него. Когда я стала следователем по особо важным делам, он рассказал мне, что как-то в компании его познакомили с «важняком» при Генеральном прокуроре - солидным мужчиной лет пятидесяти, в кожаном пиджаке, со значительным выражением лица. «В общем, - сказал он, - на него смотришь и думаешь: вот настоящий следователь». - «Дядя Юра, а если на меня посмотреть, то что думаешь?» - спросила я. Он грустно ответил: «Глядя на тебя, думаешь: „Если это «важняк» - куда катится российская прокуратура?!"») Видимо, такие мысли я вызывала не у него одного…

Получив дело и придя в первый раз в изолятор к Федоровичу, я стала ждать его в следственном кабинете. Он влетел туда разъяренный, обвел кабинет глазами и, не задержавшись на мне, резко спросил: «А где Михайлова?! (это была фамилия следователя, которая вела дело в милиции)». Я тихим вежливым голосом сказала, что теперь дело будет в производстве у меня. Видимо, его так поразил контраст между тем, к чему он готовился, и тем, что увидел, что он просто лишился дара речи. Позже он мне признался, что возненавидел Михайлову с первого взгляда и в тот раз пришел на допрос с целью чем-нибудь ей нагадить - может быть, ударить или устроить истерику… А тут тихая девочка в очках с интеллигентной речью.

Контраст оказался мне на руку - между нами установился такой контакт, о котором можно только мечтать. При этом, смею утверждать, я была так же интересна ему, как и он мне. Встречаясь на допросах и решив процессуальные вопросы, мы взахлеб общались, рассказывая друг другу интересные истории, разговаривая о смысле жизни. Я летела в тюрьму как на свидание. Но этот человеческий интерес, поверьте, ничуть не мешал мне осуществлять свои профессиональные обязанности. После одной очной ставки мой подследственный сказал: «Вам бы охотником быть, хорошо ловушки ставите!» Что дало мне моральное право позднее не понимать свою коллегу Воронцову - героиню нашумевшего «Тюремного романса»: нельзя следователю переступать через свой профессиональный долг, что бы ты ни чувствовал к подследственному. А если понимаешь, что не можешь совладать с собой, лучше отказаться от следствия. В истории Воронцовой, укравшей вещественное доказательство и передавшей оружие подследственному для побега, я не вижу ничего трогательного и героического и, понимая журналистов, слетающихся на «жареное» и проэксплуатировавших эту тему на сто двадцать процентов, все же считаю, что вся эта история позорна для прокуратуры и ее лучше всего было бы забыть навсегда.