Том 2. Повести - Кальман Миксат

— Т-с, — пробормотал управляющий. — Этот твой шельма кучер о чем-то догадывается.

И лошади, словно в самом деле поняв намек, поддались наконец уговорам. Только глаза жеребеночка светились в темноте грустно-грустно, а сам он дрожал от страха всем телом, словно осиновый лист.

— Вот она! — оживленно закричали в один голос все трое. — Кошара!

Слева неподалеку от дороги виднелся хуторок. Оба окна чабанского домика были освещены, и даже из двери наружу лился свет. Наверное, лангош * печет чабаниха, и огонь, пылающий в печи, бросает отсветы на улицу.

Вот повезло бы, если действительно лангош. Голод уж начинал дразнить желудки наших путешественников. Право, кстати пришлось бы.

Но повезло им больше, чем они ожидали. У мойванского чабана как раз праздновали свадьбу, и в доме пекли не только лангош, но жарили гусей, поросят и, может быть, даже варили кукурузу. Йошка Картони справлял свадьбу дочери. А уж он, «чабанский магнат», если разгуляется, то пьяны у него будут все — от мала до велика.

Танцоры разошлись вовсю. На дуде играл знаменитый Лапай. Веселые возгласы разносились далеко вокруг. Старый добрый танец «подзабучки» был в самом разгаре, когда через порог переступили, стряхивая дождь со своих плащей, господин Кёрмёци и его спутники.

Чабан сразу же узнал неожиданных гостей и обрадованно выбежал им навстречу:

— С приездом, ваши высокоблагородия! Как это вы забрались в наши края, куда и птица-то не залетает?

— Буря да дождь загнали нас сюда. Не откажите в крове.

— Чтобы я да отказал? Эй, с дороги! Пропустите почетных гостей! Кушайте, пейте вместе с нами, ваша милость! Не побрезгайте нашим бедным столом. Эх, теперь и я станцую разок. Ради таких-то гостей. Такое счастье только мойванскому чабану может привалить. Гоп-гоп-ля-ля-ля! Играй, дударик! Садитесь, господа, милости просим!

Старый управляющий при виде такого празднества необыкновенно развеселился.

— Что значит садитесь? Как бы не так! Где невеста-то? Которая? Вон та беленькая, с венком? Хороша была матушка, которая ее родила. Где матушка? Дайте-ка мне с нею потанцевать!

Тут откуда-то из угла выскочила женщина средних лет и, стыдливо вытерев рот уголком платка, угодила прямо в объятия Петера Кёрмёци, который принялся отплясывать с нею такой «подзабучки», что им позавидовали и молодые парни.

Однако нужно сказать, что, несмотря на все богатство хозяина, компания у него на свадьбе собралась довольно пестрая. Красивой назвать можно было одну лишь невесту. Кроме нее, прекрасный пол представляли еще несколько старых чабаних. Все, как один, в новеньких бочкорах *, с блестящими пряжками на поясных ремнях, пастухи выглядели заправскими кавалерами. Здесь же присутствовали: Пал Сомор — мясник из Эстергая, постоянно покупавший у Картони овец с сомнительным прошлым; Матяш Кошкар — колокольный мастер из Пельшеца (кроме бубенцов, тайком отливавший и двугривенные) вместе со своей конопатой дочкой Кристиной, которую он мечтал всучить в жены сыну Дёрдю Картони. Это была так сказать аристократия. Говоря о гостях, нельзя не упомянуть также Матько Сурину, разбойника из Лопатинского леса, и нескольких его побратимов. Словом, компания собралась и в самом деле немного пестрая. Но в конце концов не могут же все люди на свете быть герцогами Эстерхази.

А Кёрмёци быстро освоился в новой обстановке (ах, какой дипломат пропал в этом старичке!). Невесту он ласково ущипнул за плечико и тут же похвалил. «Ишь какая крепенькая, будто налитая!» С Сомором он обменялся рукопожатием, Сурину похлопал по спине, заметив: «Значит, ты, старый плут, нынче дома зимуешь?» И снова пустился в пляс по очереди со всеми чабанихами.

К возгласам «гей» да «гоп» то и дело примешивался женский визг. Гажи Крупачу пришло в голову поймать на кухне под ларем мышь и запустить ее какой-то бабоньке за пазуху, да еще и ущипнуть при этом молодушку. Ах, что это была за шутка! Смеху, возни, беготни хоть отбавляй! Ей-ей, и на королевском балу не бывает такого веселья. Разве там до такого додумаются?!

А мясник Сомор, тот еще почище шельма. Неоценимый на пирах человек, рожденный быть гостем. С Суриной он побился об заклад на форинт серебром, что, куда бы тот ни спрятал сырое яйцо, Сомор по запаху отыщет его: такое уж у него тонкое обоняние. Сурина, когда Сомор вышел, спрятал яйцо под шляпу, украшавшую голову Кошкара: «Черта с два найти ему!»

Вошел Сомор, стал посредине комнаты, поскреб в затылке:

— Где ж оно может быть? Что-то не чую я! — а затем принялся обнюхивать по очереди всех присутствовавших.

С плутовской подозрительностью присмотрелся к высокой груди невесты, будто не знал, старый козел, что за округлости прячутся там, под кофточкой. А в конце концов, когда искать уже было негде, подошел к ухмылявшемуся молчком Кошкару и, огорченно воскликнув:

— Эх, мать честная, пропал мой форинт! — хлопнул колокольного мастера своей огромной ладонищей по макушке.

Кошкар испуганно охнул, а по его затылку, лицу, по носу и ушам уже потек белок и желток раздавленного яйца. Гости хохотали, визжали от удовольствия. Вот это шутка!

Посрамленный Кошкар разозлился на Сомора и Сурину (которые, разумеется, заранее сговорились), бросился на них с кулаками, и тут завязалась такая драка, что и стол с яствами полетел вверх тормашками. Стоявшие на столе подсвечники перевернулись, свечи погасли. А Кошкар выхватил из-за голенища нож и принялся тыкать им направо и налево в разбегавшихся от него во все стороны сотрапезников. Ну, разве плохое это веселье? Тут уж никто не заскучает!

Но Марьянский не сумел оценить всех прелестей чабанской свадьбы, и пока старик Кёрмёци, пришедший в восторг от этого шумного веселья (говорят, он и сам был в молодости буяном), уговаривал разгневанного колокольного мастера, Марьянский попросил отца невесты указать ему какой-нибудь уголок, где бы он мог соснуть часок-другой.

Картони был оскорблен (он уже успел как следует подвыпить).

— Соснуть? Как бы не так! Где же вы, сударь, видели такую свадьбу, на которой люди спят? Не позволю позорить мой дом!

Однако Марьянский сумел уговорить заартачившегося хозяина, тот в конце концов смягчился и повел гостя во двор.

— Знаю я, — глухим, печальным голосом приговаривал чабан, чуть не плача, — не про вас вся эта компания. Но и вы не удивляйтесь, что я так размяк. У меня водка в рот вливается, а через глаза обратно выходит. Такая уж у меня привычка. Я люблю, когда люди мой дом уважают, зато обиды не терплю. Но все равно, ваша правда. Не по вкусу вам моя компания. Вот вы и идете спать. А это мне обида. На всю жизнь! Человек пошел спать в доме Йошки Картони! И когда? Во время свадьбы! Подумать страшно! — Чабан заскрежетал зубами — того и гляди, укусит! Но только заплакал. — А ведь у меня в гостях и почетных людей много. Вот хотя бы Сомор! Умнейший человек! А Кошкар? Есть тут, правда, и шваль всякая, жулье. Но и они — что ягнята, пока под свободным небом не очутятся. Небо, оно их в ярость приводит. Особенно в ночную пору, когда им звезды этак ехидно подмигивать сверху начинают. Несчастные люди, богом обиженные. А в отместку за это и они против бога и его законов пошли. Ссорятся с небом, только и всего. Кто прав? Почем я знаю! Я ли им судья!

Картони наклонился, отыскал лестницу и приставил ее к чердачному окну. Но старик, как видно, еще не наговорился.

— Нет, пока они под кровлей — хорошие они ребята, покладистые. Хоть заместо масла на хлеб их мажь. Да и не убивают они никого, а стянут двух-трех овечек — только и всего. Но каких овечек! Удивляюсь комитатским властям, что они так уж… Хотел бы я знать, какая доля от этих самых овечек им перепадает. Да-да… овечек — комитатским властям, то есть… Не задаром же они все дела обделывают!..

Язык Картони стал совсем непослушным, и чабан попробовал в песне высказать все, о чем не мог больше поведать словами, — в печальной чабанской песне, обращенной к комитатским властям:

Господа мои почтенные,Я вас, право, не пойму.За одну овцу презреннуюВы меня сажаете в тюрьму!

Песня у него получилась нескладная, но он все равно пел ее горячо, с чувством, и вдруг расплакался, словно дитя. Он совсем осип, голос его стал хриплым.

— Ну, что ж, полезайте, спите себе… Вот по этой… по этой лестнице… там сено… сено… увидите…

Пока Марьянский взбирался по лестнице наверх, хозяин невнятно бормотал о том, что лишь на сене можно выспаться как следует. Он-де всегда вспоминает, как матушка читала им про святого Якова, который спал на камне и видел такие сладкие сны, будто он спал на сене.

На чердаке действительно лежало сено, но, по-видимому, очень тонким слоем, поскольку Михаю, подыскивавшему подходящее для сна место, не пришлось во время этой прогулки по темному чердаку даже наклоняться из опасения задеть головой крышу. Наконец он прилег, но вскоре ему пришлось передвинуться, так как драночная кровля над его головой в этом месте протекала. Но и на новом месте было не лучше. Где-то под стрехой запищали воробьята. Испуганно вспорхнула разбуженная воробьиха-мать: гнездо ее промокло, и часть его тут же плюхнулось вниз, прямо на голову Михаю.