Том 2. Повести - Кальман Миксат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка, как завороженная, смотрела ему вслед.
— Спи, малютка! Спокойной ночи!
А она все еще удивленно смотрела на Марьянского большими сонными глазами, пока тот совсем не исчез на чердаке, а затем проворно выпрыгнула из кровати (о, да она действительно не маленькая!), подбежала к глухой старушке и принялась дергать ее за руку:
— Тетя, тетя, проснись! Я расскажу тебе, что случилось-то! — Старая тетушка, лежавшая на правом ухе, перевернулась теперь на свое левое, более глухое, и, не говоря ни слова, повернула к девушке лежавший подле нее слуховой рожок.
С улыбкой выслушала она страшную историю, погладила кругленькое личико девушки и отослала ее спать.
— Приснилось тебе все это, душечка! — С этими словами старушка снова повернулась на правое ухо.
Тем временем девушка подняла с земли вилы и установила их острием кверху, как раз напротив чердачного лаза: пусть поплатится тот, у кого еще раз появится вдруг охота спрыгнуть вниз!
После этого она забралась под теплое пуховое одеяло, и в хлеву наступила глубокая тишина. Только дождевые капли стучали, ударяясь снаружи о дверь хлева, да коровка, тихо похрустывая, равнодушно жевала свой клевер. Ее не интересовало даже — нет ли в охапке хоть одного цветка с четырьмя листочками *.
Но девушка не могла больше заснуть даже в этой тишине. Стоило ей только задремать, как ее вспугивал какой-нибудь шорох: то коровенка переступала с ноги на ногу — ради разнообразия или чтобы стать на сухую подстилку — то еще что-нибудь.
«Не он ли снова? Ой, запорется насмерть на этих вилах, если упадет! — думала девушка. Ее совесть начала вдруг возмущаться, и девушка уже дважды готова была подняться с постели и убрать вилы. — Жалко ведь! Добрый человек-то!»
Но «добрый человек» тоже не мог заснуть. Как только забрезжил рассвет, а небо сделалось цвета серого штукатурного раствора, он сразу же спустился с чердака во двор. Дождь уже перестал, небо на западе начало проясняться.
Марьянский разбудил Яноша, который вместе с лошадьми и коляской ночевал под навесом, и велел запрягать.
Затем он отправился на поиски Кёрмёци. Для этого ему не пришлось входить в дом: старик, весь мокрый от пота, сидел, отдыхая, на деревянной лавке в сенях. (Представьте себе, он всю ночь напролет протанцевал!) Сапоги он снял, а из-под обвисших усов на волю вырывались самые замысловатые ругательства.
— Что случилось, дядюшке?
— Зол я, до смерти зол. Сейчас я на все готов! — рычал он, потрясая кулаками.
— На кого же вы злы?
— На кого? — хватаясь за волосы, вопил старик. — На правительство наше. Видал ты такое свинство — печатать деньги на бумаге, которая расплывается?
— Нет, — вполне серьезно отвечал Марьянский. — Такой бумаги, чтобы расплывалась, я не видел.
— Ну так вот, полюбуйся! — сунул старик под нос Михаю несколько грязных комков, которые выскреб из своих сапог.
— Что это?
— Наши бывшие пятидесятки! Истер их в сапогах, пока танцевал.
Марьянский от изумления рот разинул.
— Не может быть!
— А вот может, сынок. Ноги-то во время танца вспотели, а деньги по голенищу вниз сползли. Вот и все. Не вешаться же мне из-за них. Что случилось, то случилось.
— Но что ж мы-то теперь делать будем?
— Как что? А я на что? — вмешался в разговор Картони, ударив себя кулаком в грудь. — Вот было бы дельце, если бы у мойванского чабана не нашлось сотни-другой форинтов! Сколько вам надо, ваша милость?
Управляющий попросил взаймы двести форинтов; хозяин (теперь уже совершенно протрезвившийся) отправился на чердак и немного погодя вернулся оттуда с деньгами.
В доме еще шумел пир, но дудка больше не свистела (ей ножом-складнем вынули душу). Кошкар стоял у колодца, окунал голову в ведро с водой, Сурина, придя в веселое расположение духа, взобрался на дерево посреди двора и кукарекал оттуда петухом.
— Не своди с ума моих кур, сударь, — кричала ему снизу хозяйка, — а не то я рассержусь.
Подобравшись тихонько к чабанихе, Марьянский спросил шепотом:
— А что за цыпленочка держите вы у себя в хлеву?
Хозяйка испуганно уставилась на него:
— Т-с! Боже мой, как же это вы пронюхали? Негде мне было больше поместить мою душечку! А ведь она мне и диамантов дороже!
— Но кто она?
— Долго рассказывать, потому как…
Чабаниха пустилась в объяснения, но было уже поздно: подкатила запряженная коляска, и старый Кёрмёци злым голосом закричал:
— Садись, племянник! Быстро, быстро!
Они сели в экипаж и поехали.
— Расшиби бог этот Лопатинский лес. Обратно другой дорогой поедем! — заявил старик. Однако не успели они отъехать и нескольких шагов, как увидели, что за ними с криком: «Расписку! Расписку!» — бежит старый Картони.
Кёрмёци рассвирепел. Остановив коляску, он возмущенно бросил Картони, размахивавшему листком бумаги:
— Ах, вон как! Чего ж вы раньше не говорили, что вам расписка нужна?
— К чему она мне? Вам, сударь, нужна расписка. Вот возьмите да спрячьте ее получше!
Кёрмёци взял листок бумаги и прочитал жирные буквы, начертанные рукой чабана (да-да, Картони ведь в свое время и в школе учился — в латинской школе города Бестерце!):
«Свидетельствую, что я одолжил Господину Его Милости Петеру Кёрмёци двести форинтов.
Йожеф Картони»— Да вы свихнулись, сударь? — захохотал управляющий.
— Вы над моими каракулями смеяться изволите? Что верно, то верно, отяжелела у меня рука. Вот, с грехом пополам накарябал…
— Да нет. Я над тем смеюсь, что вы мне расписку даете, когда это я должен был бы вам расписку написать.
Но мойванский чабан отрицательно замотал головой.
— Доверьтесь уж мне, сударь. Вы этого не поймете. Старый Картони — честный человек. Никто про меня не может худого сказать. Кроме кубышки моей. Та могла бы, — засмеялся чабан. — Но кубышка — она не умеет говорить. Человек я честный, но и полнокровный. Меня в любой момент может удар хватить. Человек смертен, ваше высокоблагородие. А тогда придете вы к моему щенку негодному, к сыну то есть, — из него никогда не получится честного человека, — долг отдавать, а он и начнет клясться да божиться, что вы взяли в долг в два, а то и в три раза больше. Провалиться мне на месте, так и скажет. Вот какая беда могла бы случиться. А если у вас будет расписка, пусть он болтает, что ему угодно, расписке вера! Ну, с богом!
— Погоняй…
И наши герои покатили дальше, почти нигде не останавливаясь: только в Бабасеке подкормили лошадей, а оттуда через Колпах рысью в один перегон домчались до Шельмеца.
Скудные, засеянные гречихой и овсом поля, тощие луга снова напомнили Марьянскому о землях «Букашечки». «Эх, какая все-таки разница» — бормотал он.
Когда же им на пути попадалась какая-нибудь смазливая крестьяночка, которую принимался хвалить старик Кёрмёци, Марьянский опять восклицал: «Эх, какая все-таки разница!» За это дядюшка прозвал его «Господином Разницей» и величал так всю дорогу.
Да, та девушка, которую он видел сегодня ночью, была куда красивее! Когда Марьянский рассказал о своем ночном приключении, дядюшка одобрительно закивал головой:
— Случай странный. Но есть в нем и хороший знак. Ты начинаешь уже прозревать. А следом за этим начнешь и чувствовать. — Тут старик прищелкнул языком. — Это к добру. Но вот мы и приехали в Шельмец. Налево — «Крестный путь». Да ты смотри, Господин Разница, вон там на горе — новый замок. Его построила красотка Борбала Резель. Историки пишут, что у нее были удивительно красивые руки! Черт побери, и чего только эти женщины не вытворяют! Эй-эй, не туда, Янош! Налево поворачивай, вот на эту улицу. Здесь дом моего приятеля Борчани.
Однако Михай запротестовал:
— Нехорошо, дядюшка, как снег на голову врываться в чужой дом! Остановимся сперва в гостинице, приведем себя в порядок, отдохнем, а к вечеру появимся у девицы в доме.
— Послушай, юноша! Тебя ждет страшная участь. На тебе уже проступают все предвестники болезни по имени любовь. В том числе и такой симптом, как тщеславие. Но я согласен, в общем ты прав. Остановимся в «Винограднике».
— Как? Гостиница называется «Виноградник»?
— Да, представь себе такую наглость! «Виноградник», и где — в шахтерском Шельмеце!
В этот миг из-за поворота дороги — они как раз проезжали мимо горы Ситня — выглянули романтические руины старого замка, залитые золотом полуденного солнца.
— Какое прошлое! — рассеянно заметил Михай, погруженный в созерцание замковых развалин, и тут же добавил: — И какой упадок!
— Глупости? — вспылил старик. — Прежде здесь жили иезуиты, а теперь совы. Так что скорее можно говорить о прогрессе!
Сумасбродный город этот Шельмец! Ну что за улицы в нем, ей-богу! В одном месте котлован, из которого, как со дна колодца, одно лишь небо видно, а в другом — гора, откуда весь город с его побуревшими домиками-кубиками как на ладони; приник городок к земле и словно заснул. На восток же от него протянулись начавшие уже желтеть луга с небольшими копешками сена там и сям, будто раскатанное на столе тесто для слоеного пирога, с разбросанными по нему изюминками.
