Стемпеню - Шолом Алейхем

Она села и огляделась по сторонам, точно очнувшись от сна.

– Где я? Мне душно, душно!

– Расходитесь, пожалуйста! - скомандовала Двося-Малка, выпроваживая публику в столовую, а сама с сыном осталась возле Рохеле, не спускавшей глаз с мужа.

– Что с тобой случилось, доченька? - спросила свекровь.

– Что с тобой, Рохеле? - спросил Мойше-Мендл, наклонясь к жене.

– Пусть мама уйдет, - шепнула ему Рохеле.

– Мама, прошу тебя, выйди, пожалуйста, - сказал Мойше-Мендл.

Выпроводив мать, он снова подошел к постели жены.

– Скажи мне, что с тобой, - впервые с глубокой нежностью обратился к ней Мойше-Мендл.

– Ой, Мойше-Мендл! Поклянись, что никому не расскажешь. Поклянись, что все останется между нами. Обещай, что простишь меня за то, что я против тебя... Если бы не Хае-Этл, царство ей небесное, если бы Хае-Этл мне не напомнила... Ах, Мойше-Мендл, дорогой мой!

– Подумай, Рохеле, что ты говоришь. Бредишь ты, что ли? Что за Хае-Этл? Ее уже давно на свете нет.

– Она много раз приходила ко мне во сне. Но сегодня... только что... Ах, Мойше-Мендл, наклонись ко мне поближе... еще ближе... вот так... Я боюсь... я каюсь... каюсь...

Рохеле тянулась все ближе к мужу, пока не очутилась в его объятиях. В комнате было темно. Только узкая полоса света пробивалась сквозь дверную щель из столовой. Рохеле и Мойше-Мендл едва могли видеть друг друга. Их глаза встретились, в них вспыхнул огонек, - так глядят друг на друга только счастливые влюбленные в час первого свиданья, когда не язык говорит, а сердце, когда взгляды заменяют слова.

– Скажи мне, Мойше-Мендл, мой милый, я и вправду тебе дорога?

– Что за вопрос! - вырвалось у Мойше-Мендла. - Ты заполнила все мое сердце, как... Я и сам не знаю, как...

По-другому Мойше-Мендл не смог выразить своей любви к Рохеле. Но можно ему поверить, что он говорил от чистого сердца, что он переживал это чувство так же глубоко, - а может быть, и гораздо глубже, чем иной человек, обладающий большим даром расписывать словами все, что творится в его душе.

Но оставим счастливую чету в их неосвещенной комнате, где за год совместной жизни им впервые представился случай поговорить друг с другом по душам, пусть спят, как два голубка. То, что в течение целого года было скрыто глубоко в сердце каждого, теперь всплыло наружу.

Рохеле стало легче, и вот Мойше-Мендл, сидя рядом с ней, уже снова тихо напевает молитву:

– "Илья-пророк, Илья из Тишби, Илья из Гилода..."

Рохеле перебила его:

– У меня к тебе просьба, Мойше-Мендл. Скажи, исполнишь ты ее или нет?

– А именно? Что за просьба? Скажи, Рохете, я все готов для тебя сделать. Хоть луну с неба добыть..

– Довольно нам, Мойше-Мендл, сидеть на родительских хлебах. Ты ведь не синагогальный бездельник. Маленький капиталец у нас, слава богу, есть. Давай переедем в большой город - в Егупец. Там, среди моих родных и друзей да вместе с тобой я буду чувствовать себя счастливой. Пора нам зажить самостоятельно. Хватит сидеть на всем готовом, до того опротивело, что - поверишь! - жизнь мне стала немила... Мы ведь тут среди твоих, как чужие, как совершенно чужие.

Мойше-Мендл на минуту задумался, и с удивлением посмотрел на Рохеле. Потом опять начал раскачиваться, все так же напевая "Илью-пророка".

– Ох, это прекрасно... "Илья-пророк..." С моей, стороны... Отчего же нет?.. "Илья из Гилода..." Хоть на этой же неделе.

– Все ты готов для меня сделать Мойше-Мендл, все! - с любовью сказала Рохеле. - Не правда ли? Мы будем жить одни, своей семьей. Я буду хозяйничать и ухаживать за тобой, беречь тебя, как зеницу ока... Ой Мойше-Мендл! Ты такой рассеянный, доброго слова от тебя никогда не услышишь. Но сегодня ты другой, совсем другой.

– "Илья-пророк", - продолжал напевать полушепотом Мойше-Мендл, - "Илья из Тишби... Илья из Гилода..."

В это самое время в столовой между хозяевами и гостями шел разговор совсем иного рода.

Всякий строил свои догадки о причинах внезапного обморока невестки реб Айзик-Нафтоли. Один полагал, что это от дурного глаза; другой, наоборот, уверял, что от сквозняка. Наконец третий, уже пожилой человек, у которого было несколько женатых сыновей, высказал свою догадку:

– Послушайте, что я вам скажу. У меня самого три невестки. Я уже достаточно опытен в таких делах. Уверяю вас, - это предвестник. Готовьтесь, реб Айзик-Нафтоля, стать дедушкой... Двося-Малка, от души поздравляю вас! Ваша невестка... Ну, ну, что же тут такого? Чего тут стесняться, Двося-Малка? Дело житейское.

Двося-Малка тает от блаженства: она уже давно ждет не дождется этой радости.

– Вот еще! Ах, оставьте! - говорит она, притворно сердясь. - Подите вы с вашими шуточками. Загляну-ка я на кухню, посмотрю, что с борщом. Что-то он сегодня слишком долго варится, никогда он у меня столько не варился.

XXV

Год спустя

"Пресная история!" - скажет, пожалуй, разочарованный читатель, воспитанный на "увлекательных" романах, в которых герои вешаются, стреляются, бросаются в пучину или принимают яд, где меламед становится графом, служанка-принцессой, а певчий у кантора - неведомым зверем. Но как же нам быть, если нет у нас ни графов, ни принцесс? Есть только простые люди, обыкновенные еврейские женщины и свадебные музыканты... Но к чему оправдываться? Теперь читатель может говорить, что ему угодно; раз нам удалось довести его до этого места, то он уж и дальше проследует за нами - ведь интересно же ему знать, что сталось с Рохеле, со Стемпеню.

Пропускаем целый год (что значит год в жизни человека?) и заходим в дом к Айзик-Нафтоле в субботу вечером. Мы застаем здесь тех же людей, что и в прошлом году, слышим те же речи, что и в прошлом году,-ничего не изменилось. Разговор идет о ярмарке, о барышах, о детях и, наконец, касается Мойше-Мендла и Рохеле, живущих теперь в Егупце.

– Покажи-ка, Двося-Малка, письмецо, которое дети прислали нам из Егупца, обращается Айзик-Нафтоля к жене. - А ну-ка, реб Юдл, почитайте.

– Пусть он прочитает, - Юдл указывает рукой на косоглазого молодого человека.

Косоглазый берет письмо и читает без запинки:

"Мир и вечное благоволение возлюбленному отцу моему, мудрому, ученому, высокопросвещенному, выдающемуся мужу, высокоуважаемому господину Айзик-Нафтоле, сыну Мойше-Иосифа, да будет благословенна память его!

И благочестивой, непорочной матери моей, прославленной, как Эсфирь и Авигаил, высокопросвещенной госпоже Двосе-Малке, дочери Мойше-Мендла, да будет благословенна память его!

И всем чадам и домочадцам - мир и благословение!

Как сияет солнце в лазурном небе, прорезая тьму облаков, как сверкают лучи его с высоты небес, с голубой лазури, разгоняя сумрак ночи..."

– Нет, не то, не то! - кричат гости. - Это же все только для красоты, пустословие одно, дребедень, ребячья забава! Читайте дальше, на обороте!

Косоглазый переворачивает листок и читает дальше:

"...А насчет того, что ты просишь меня, дорогой отец, написать о том, чем торгуют и на чем хорошо зарабатывают у нас в Егупце, то сообщаю тебе..."

– Во-ао! С этого бы и начали, - с удовлетворением замечают гости. Читайте, читайте дальше!

"...Сообщаю тебе, что больше всего здесь идет красный товар, а также галантерея, но галантерея не так хорошо, как красный товар. Бакалея тоже неплохо идет, не хуже, чем у вас в Мазеповке. Шерстяные товары здесь в большой цене, прямо на вес золота. Сахар, мука и отруби - тоже прибыльный товар, они идут за границу, и на них люди наживают целые состояния. Одним словом, Егупец - благословенный край. Самый город очень велик, - стоит поглядеть на него. Это вообще совсем другой мир. Здесь, в Егупце, вы можете встретить еврея, с виду совершенно на еврея не похожего. Бумага здесь тоже товар. В Егупце все товар. И люди околачиваются тут на бирже, покупают и продают всевозможные акции, и маклеры на этом великолепно зарабатывают.

Также моя жена, госпожа Рохеле, кланяется вам всем от всей души. Она сама вам напишет. Да сподобит нас всевышний услышать от вас такие же добрые вести, аминь!

Еще сообщаю вам, что магазин, который я снял, находится в самом центре Александровской улицы, и торгуем мы, с божьей помощью, совсем неплохо. Моя благоверная, госпожа Рохеле, - продли, господи, ее годы! - уже немного освоилась с торговлей, умеет разговаривать с покупателями. Но закупать товары на ярмарке я езжу один, без нее. Я пользуюсь кредитом у московских и лодзинских купцов. С Москвой очень хорошо иметь дела: Москва продает на совесть и любит покупателя-еврея. Даже если какой-нибудь купец обанкротится, Москва поддержит его и не даст человеку пасть.

Квартиры здесь очень дороги. За две комнаты с кухней я плачу сто семьдесят пять рублей в год, помимо воды и отопления. Здесь вообще все дорого, все на вес золота. В городе очень много людей занимается посредничеством и делает хорошие дела. Егупец - такой город, где можно прилично зарабатывать на жизнь.