Грехи отцов. Том 2 - Сьюзан Ховач

— Что может быть более стандартным, чем быть женой и матерью? Так или иначе, я не хочу быть нестандартной. Мы все должны подчиняться правилам, если собираемся приспособиться к обществу и добиться успеха в жизни, не так ли? И я хочу добиться успеха, не хочу быть неудачницей.

— Самая успешная вещь, которую ты можешь сделать в жизни, — говорю я, — это понять, кто ты, и быть тем, кто ты есть на самом деле. В противном случае ты убиваешь свое подлинное «я». Это не путь к блаженству. Это путь к депрессии и отчаянию.

У нее расширились глаза, и она выпалила:

— Но если тебе не нравится твое подлинное «я»? Предположим, это социально неприемлемо?

— Ну, если ты будешь нарушать законы, то я согласен, у тебя будут проблемы. Но если ты законопослушная гражданка с нормальным умеренным интеллектом и гуманной точкой зрения, то почему, черт возьми, тебе не должна нравиться такая твоя суть? Если другие люди критикуют тебя и заставляют думать, что ты плохая, почему ты автоматически должна считать, что они правы? Кто они такие, чтобы устанавливать правила поведения? Какое они имеют право судить тебя? И, черт возьми, что они сами собой представляют?

Она думает. Некоторое время мы молчим, но, наконец, она говорит: — Я даже не уверена в том, что я знаю свое подлинное «я». Иногда я думаю, что не знаю, кто я на самом деле. Но я знаю, какой я должна быть, и это самый легкий путь, Себастьян, он безопасен и четко размечен, и я знаю, что люди, которых я люблю, одобрят меня, если я буду стараться оправдать их ожидания.

— Нет, Вики, — тихо говорю я. — Это не самый легкий путь. Это путь, который едва не погубил тебя. Так или иначе, если использовать одну из самых избитых сентенций твоего отца, меня не интересует, какой тебе следует быть. Меня интересует, какая ты есть на самом деле.

Алфреду один год. Ходить он еще не умеет, зато очень быстро ползает с опущенной головой и похож на маленького бычка. Он меня узнает. Он улыбается, когда видит меня, и хотя я не выражаю бурно своих чувств, но всегда понимаю, чего он хочет.

Мы с Алфредом общаемся.

Алфред похож на меня. Он крупный, и у него черные волосы. Он сидит, пожирая глазами одну свечку на юбилейном пироге, его светло-голубые глаза затуманены мечтами о будущих триумфах, Эльза прижимает его к себе, вся родня Рейшманов отвратительно воркует, мама выглядит так, будто она вот-вот лопнет от гордости.

Оставьте его в покое, вы все, глупые люди. Разве вы не видите, что он хочет немножко помечтать?

Вики пришла на день рождения вместе со всеми своими детьми. Эрик и Пол, как обычно, пытаются убить друг друга. К несчастью, им это не удается. Маленький Постумус спит. Новорожденные дети такие умные.

— Себастьян!

Это Вики, она выглядит доведенной до отчаяния. Кристину вырвало на ковер. У Саманты приступ раздражения, а мальчики крушат все вокруг в ближайшем туалете. Никаких признаков няни. Она либо потеряла сознание, либо ушла, и можно ли винить ее в этом?

— Себастьян, я не могу справиться с ними!

Никаких слез, только напряженная хрупкая веселость, затишье перед штормом.

— Иди в ванную комнату, которая находится за спальней, запрись там.

Я вылавливаю маму из толпы обожателей Алфреда.

— Мама, ты все еще любишь детей?

— Дорогой, что за странный вопрос! Разумеется, люблю!

— Тогда позаботься о внучках твоего мужа.

Это позволяет управиться с Кристин и Самантой. Глубоко вздохнув, я определяю местонахождения мальчиков, хватаю их за шиворот и обещаю содрать с них шкуру, если они не угомонятся. Детям нравится, когда на них изредка кричат. Это полезно для них. Они с открытыми ртами пристально глядят на меня, и я понимаю, что никто еще с ними так не говорил.

У Вики будут проблемы с этими мальчиками. Корнелиус, вероятно, возьмет себя в руки, чтобы выполнить свое обязательство заместителя отца, когда они достигнут совершеннолетия, но сейчас он слишком любящий дедушка, чтобы от него была какая-то польза.

Я стучусь в дверь ванной комнаты:

— Вики! Все в порядке!

— О, боже! — Она выходит, шатаясь, никакой истерики, только искренний смех. Слегка касаясь ее руки, я завлекаю ее в глубь спальни.

— Посиди минуточку и отдохни.

— Подумать только, ведь это первый день рождения Алфреда! — Она опускается на край кровати. — Как мы собираемся пережить следующие дни рождения? Эльза, наверное, на грани обморока от всего этого шума и беготни!

— Меня не беспокоит Эльза. — Я сажусь рядом с ней на край кровати.

Она сразу отодвигается.

— Хорошо, — говорю я, прежде чем остановиться. — Я подожду.

— Себастьян, я не хочу, чтобы это было так…

— Хорошо.

— …Я не думаю, что смогу с кем-нибудь снова лечь в постель.

— Конечно.

Она сидит здесь в сиреневом платье, у нее прелестная, пышная грудь. Интересно, кормит ли она Постумуса грудью?

— С Сэмом на самом деле было плохо? — спрашиваю я. Я знаю, что не должен это спрашивать, но не могу ничего поделать. Хотя я и хочу иметь терпение святого, сам я простой смертный.

— Под конец это было ужасно, — говорит она, сдерживая слезы.

— Ведь вначале все было в порядке, — говорю я, не обращая внимания на ее слезы. У Вики достаточно людей, которые бросаются ее утешать, когда она плачет.

— Да, все было прекрасно. Я любила Сэма. Он был так ласков, так добр, он так прекрасно понимал меня…

Я сжимаю зубы, но мне как-то удается не скрипеть ими. Тем временем она справляется со своими слезами, но я все же дружеским жестом протягиваю ей свой носовой платок.

— И поэтому все было так ужасно, — говорит она, уставившись на платок. — Я любила его, несмотря на то, что под конец я не могла выносить, когда он был рядом со мной… О, я чувствую себя такой виноватой, даже когда просто думаю об этом! Почему я не могла больше как следует любить его? Что пошло не так?

Я делаю открытие, но это не мистическая вспышка интуитивного прозрения. Это результат логики и здравого смысла. Я пытаюсь примерить нарисованный портрет ласкового, доброго, понимающего Сэма на свои воспоминания о жесткой, бездушной машине, но мне трудно это сделать. Мне часто приходилось встречать сложных людей, но такие, в которых бы уживались две взаимоисключающие личности, очень редки. Сэм, вероятно, запирал ласковую, добрую, понимающую сторону своей натуры на ключ, как только переступал порог банка Уиллоу-стрит I. Но действительно ли он переставал быть жесткой бездушной машиной, как только переступал порог своего собственного дома?

Нет.

— Как ты могла продолжать жить с человеком, который так эгоистично обращался с тобой? — спрашиваю я.