Комната с призраком - Питер Хэйнинг

На вопросы графа, не видал ли кто Людовико или не слыхал ли о нем чего, все испуганно уверяли, что со вчерашнего вечера никто из них не отважился подойти к северной анфиладе покоев.

— Ну и крепко же он спит! — проговорил граф; — так как комната слишком удалена от наружной двери, то придется сломать замок. Захватите инструменты и идите за мной.

Слуга не двигался и молчал; и только когда собралась почти вся домашняя челядь, нашлись между нею люди, решившиеся исполнить приказание графа. Между тем Доротея сообщила, что есть дверь, ведущая с парадной лестницы прямо в одну из аванзал перед большим салоном; можно было думать, что Людовико проснется, услышав шум, когда ее начнут отпирать. Туда-то и направился граф и стал звать, но и тут крики его ни к чему не привели. Серьезно тревожась за Людовико, он собирался сам взять в руки отмычку и сломать замок, но вдруг его поразила необыкновенная художественная работа этой двери, и он остановился. С первого взгляда можно было подумать, что она сделана из черного дерева, так темна и плотна была древесина, но при ближайшем рассмотрении она оказалась из лиственницы прованской породы — Прованс в то время славился своими лесами лиственниц. Красота отделки, тонкая резьба, чудный цвет и гладкость дерева убедили графа пощадить дверь, и он опять вернулся к первой двери, той, что выходила на заднюю лестницу; взломав замок, он наконец вошел в первую прихожую; его сопровождал Анри и наиболее отважные из слуг; прочие дожидались исхода следствия, стоя на лестнице и на площадке.

В покоях, по которым проходил граф, стояла тишина; дойдя до большого салона, он громко окликнул Людовико; затем, не получив никакого ответа, распахнул настежь дверь спальни и вошел.

Глубокая тишина, царившая в комнате, подтверждала его опасения за Людовико: не слышно было даже тихого сонного дыхания. К тому же на окнах были закрыты ставни, так что в комнате стояла тьма и нельзя было различить предметы.

Граф приказал слуге открыть ставни; тот, идя по комнате, чтобы исполнить это распоряжение, вдруг споткнулся обо что-то и растянулся на полу. Его крик вызвал такую панику среди его товарищей, что они все мгновенно разбежались, и граф с сыном остались одни довершать затеянное предприятие.

Анри сам бросился к окну, и когда он открыл одну из ставен, то увидали, что слуга споткнулся об кресло у камина, — то самое, на котором вчера сидел Людовико; но теперь его уже там не было, да и нигде, насколько могли рассмотреть при неполном свете одного окна. Граф серьезно встревожился; он велел открыть и другие ставни, чтобы продолжать поиски. Никаких следов Людовико… Граф постоял с минуту, ошеломленный, едва доверяя своим чувствам. Наконец глаза его невольно скользнули по постели; он подошел посмотреть, не спит ли там юноша; но и там оказалось пусто. Тогда граф заглянул в нишу — очевидно, и туда никто не заходил… Людовико точно в воду канул…

Граф старался разумно объяснить себе это необыкновенное явление: ему приходило в голову, не убежал ли Людовико еще ночью, подавленный ужасом в этих пустынных, мрачных покоях, под влиянием страшных слухов, ходивших о них между прислугой. Но ведь в таком случае Людовико с перепугу, естественно, первым делом искал бы общества людей, а его товарищи-слуги все уверяли, что не видели его. Дверь последней комнаты также была найдена запертой и с ключом в замке. Следовательно, невозможно было предположить, что он прошел оттуда, да и все наружные двери анфилады оказались запертыми засовами или ключами, так и оставшимися в скважинах. Граф было подумал, что юноша вылез в окно; тогда он осмотрел все окна; те из окон, которые отворялись настолько, чтобы в них мог пролезть человек, были тщательно заперты засовами, и, по-видимому, никто не делал попытки отворить их. Да и трудно было допустить, чтобы Людовико стал подвергаться риску сломать себе шею, прыгая в окно, когда так просто было пройти через дверь.

Граф был до такой степени изумлен, что не находил слов; еще раз он вернулся осмотреть спальню; там не видно было никаких следов беспорядка, кроме разве опрокинутого слугою кресла, возле которого стоял маленький столик, а на нем по-прежнему находился меч Людовико, стояла на столе его лампа, бутылка с остатками вина и лежала книга, которую он читал. У стола, на полу, виднелась корзина с кое-какими остатками провизии и топлива.

Тут Анри и слуги стали уже без стеснения выражать свое удивление; граф говорил мало, но лицо его выражало серьезную тревогу. Приходилось допустить, что Людовико выбрался из этих покоев каким-нибудь тайным ходом: граф не мог предположить, чтобы тут участвовала сверхъестественная сила; а между тем, если б существовал такой ход, оставалось необъяснимым, почему юноша удалился украдкой. Поражало и то, что не замечалось никаких следов, указывавших на такое бегство. В комнатах все было в таком порядке, как будто Людовико ушел обычным путем.

Граф сам помогал приподнимать тканые обои, которыми были увешены спальня, салон и одна из передних, чтобы убедиться, не скрывается ли под ними какая-нибудь потайная дверь; но и после тщательного обыска никакой двери не оказалось. Наконец он ушел из северных покоев, заперев дверь последней из аванзал и взяв ключ с собой.

Удалившись с Анри в свой кабинет, он долго просидел с ним с глазу на глаз. О чем они беседовали — неизвестно, но с тех пор Анри утратил некоторую долю своей обычной живости и всякий раз принимал какой-то печальный, сдержанный вид, когда при нем касались предмета, так сильно волновавшего теперь семейство графа…

Самые усиленные розыски оставались безуспешными: Людовико точно сгинул.[31]

Натан Дрейк

АББАТСТВО КЛЮНДЭЙЛ

Перевод А. Бутузова

Последние лучи заходящего солнца еще скользили в вершинах гор, окружавших местечко N, когда Эдвард де Кортенэй после двух изнурительных фландрских кампаний, в одной из которых пал мужественно оборонявшийся Сидней, в конце августа 1587-го снова посетил родное поместье. Отец Кортенэя умер за несколько месяцев до его отъезда на континент — потеря, потрясшая Эдварда и побудившая его искать забытье в грохоте битв и блеске парадов. Время, хотя и сгладило первую горечь утраты, не заглушило, однако, его глубокой печали, и столь хорошо знакомое с детских лет окружение будило в его душе целую вереницу немного грустных, но приятных воспоминаний, когда он, медленно ступая, шагал по аллее, ведущей к родительскому дому. Сумерки уже окутали призрачной вуалью предметы; все вокруг затихло в покойном сне, и массивные кроны деревьев, под которыми лежал его путь, величие и гордая уединенность его готического особняка наполняли душу Эдварда чувством глубокого благоговения. Двое седых слуг, которые уже почти полвека жили в семье, встретили молодого хозяина у ворот, их безыскусные благословения смешивались со слезами радости, обильно сбегавшими по высохшим щекам.