Белая крепость - Орхан Памук

Через два дня подсчеты в мечетях показали, что число больных значительно уменьшилось, но не это было главной причиной радости Ходжи в эту пятницу: некоторые отчаявшиеся мелкие ремесленники вступили в драку с янычарами, перекрывшими дороги; к ним присоединилась часть янычар, обеспокоенных принимаемыми мерами, несколько глупых имамов, читавших проповеди в мечетях, всякие хулиганы, разбойники и безработные; они кричали, что чума — дело Аллаха, и не надо в него вмешиваться, но едва начавшееся волнение было сразу подавлено. И, видимо, чтобы показать, насколько серьезно то, что сейчас происходит, шейхульислам[57] выдал фетву, и двадцать человек были казнены. Ходжа был доволен.

На следующий вечер он объявил о своей победе. Во дворце уже никто не говорил об отмене мер; приглашенный во дворец начальник янычар сказал, что у бунтовщиков были сторонники во дворце; падишах разгневался; те, кто враждой осложнял положение Ходжи, разбежались. Говорили, что Кёпрюлю, про которого одно время ходили слухи, что он тоже на той стороне, собирается принять жесткие меры против бунтовщиков. Довольный Ходжа сказал, что он имеет влияние на падишаха. Подавившие бунт, чтобы убедить падишаха, тоже говорили, что чума отступила. И это было правдой. Падишах сказал о Ходже хвалебные слова, которых никогда не говорил раньше, и повел Ходжу к специальной клетке, чтобы показать доставленных из Африки обезьян. Когда они наблюдали за обезьянами, грязь и бесстыдство которых вызывали у Ходжи отвращение, падишах спросил, могут ли обезьяны научиться говорить, как попугаи. Потом, повернувшись к своему окружению, сказал, что он хочет чаще видеть Ходжу около себя, составленный им календарь оказался правильным.

Через месяц, в пятницу, Ходжа стал главным астрологом; мало того: когда падишах отправился в Ая-Софию на пятничную молитву в честь окончания чумы, в которой участвовал весь город, Ходжа шел чуть позади него; предпринятые против эпидемии меры были отменены, я тоже стоял в толпе, которая благодарила Аллаха и падишаха. Когда падишах на лошади проезжал мимо нас, толпа кричала изо всех сил; потом началась толкотня, янычары теснили нас, в какой-то момент толпа прижала меня к дереву, и я, работая локтями, пробился вперед и встретился взглядом с шествующим довольным и счастливым Ходжой. Он отвел глаза, словно не узнал меня. В этом страшном шуме меня вдруг охватил какой-то глупый восторг, я подумал, что Ходжа не видел меня, и, крича изо всех сил, я звал его, мне хотелось, чтобы он знал, что я здесь, словно, заметив меня, он тем самым спасет меня от толпы, и я присоединюсь к счастливому шествию сильных и победивших! Причем хотелось мне этого не для того, чтобы считаться участником этой победы, и не для того, чтобы получить награду за мои труды, нет, мной владело совсем другое чувство: я должен быть там, потому что я — это Ходжа! Я как будто отделился от себя и смотрел на себя со стороны, так бывало в страшных снах; а раз я мог видеть себя со стороны, значит, я — другой; у меня не было желания узнать, кто этот другой, за чьей оболочкой я скрывался, я со страхом глядел на себя, проходящего мимо и не узнающего меня, и мне хотелось лишь поскорее присоединиться к тому, другому. Но грубый солдат силой затолкал меня обратно в толпу.

8

За несколько недель, прошедших после окончания эпидемии чумы, Ходжа не только был назначен главным астрологом, но и стал гораздо ближе к падишаху, чем мы с надеждой ожидали долгие годы. Дело в том, что после неудавшегося маленького бунта великий везир дал понять матери падишаха, что пора бы избавиться от шутов, составляющих его окружение, потому что и ремесленники, и янычары считают падишаха ответственным за те беды, которые случаются из-за того, что он следует нелепым советам этих глупцов. Поэтому все окружение главного астролога Сыткы-эфенди, которого подозревали в причастности к заговору, было отправлено в ссылку или удалено из дворца путем назначения на новые должности, так что их дела тоже были переданы Ходже.

Теперь Ходжа каждый день отправлялся в один из дворцов падишаха, всегда находившего время для беседы с ним. Возвращаясь домой, он с победоносным видом рассказывал об этих беседах: прежде всего, он толковал сны, приснившиеся падишаху. Из возложенных на Ходжу обязанностей больше всего ему нравилась эта: однажды падишах с грустью признался, что не видел ночью сна, и Ходжа предложил растолковать чей-нибудь другой сон; падишаху эта мысль понравилась, он тут же приказал охране найти и привести кого-нибудь, кто видел хороший сон; так толкование снов по утрам вошло у него в привычку. В оставшееся время они с падишахом совершали прогулки в тенистых садах, где росли могучие чинары и иудины деревья, или на лодках по Босфору, и Ходжа рассказывал о любимых падишахом животных и, конечно, о наших фантастических животных. Он говорил с падишахом и о таких вопросах, которые увлеченно обсуждал со мной: какова причина течений в Босфоре? Что полезного можно почерпнуть из подчиненной строгим законам жизни муравьев? Какова, кроме воли Аллаха, причина силы магнитного притяжения? Почему важно знать, таким или каким-то иным способом вращаются звезды? Есть ли что-нибудь достойное изучения в жизни гяуров, кроме знания того, что они — гяуры? Возможно ли создать такое оружие, с помощью которого можно было бы навсегда прогнать их? Рассказывая мне о том, как падишах с интересом слушал все эти рассуждения, Ходжа в волнении усаживался за стол и набрасывал на больших листах дорогой бумаги разные чертежи этого оружия: пушек с длинными дулами; самоприводящихся в действие механизмов возгорания; оружия, напоминающего своим видом каких-то дьявольских животных, — и, усадив меня за стол, требовал, чтобы я был свидетелем силы его воображения, которая, как он утверждал, скоро должна воплотиться в реальность.

Мне хотелось разделить эти труды с Ходжой. Может быть, оттого что мысли мои все еще были о чуме, с которой были связаны дни нашего хрупкого братства. В ознаменование избавления от чумы в Ая-Софии был совершен большой благодарственный намаз, но болезнь не ушла окончательно из города. Когда Ходжа отправлялся во дворец, я гулял по городу, подсчитывал трупы, которые все еще выносили как из квартальных мечетей с невысокими минаретами, так и из совсем маленьких бедных мечетей с замшелыми керамическими крышами, и почему-то мне хотелось, чтобы болезнь не покидала город и нас.

Ходжа хвалился тем, какое влияние он имеет на падишаха, говорил о победе, а я объяснял ему, что болезнь еще не оставила город, и из-за того, что меры предосторожности отменены, она может вспыхнуть с новой силой. Он гневно прерывал меня и говорил, что я завидую его победе. Я соглашался с ним: конечно, то, что он стал главным астрологом и каждое утро толкует сны падишаха, то, что он заставил падишаха слушать себя вопреки его свите глупцов, — всего этого мы ждали пятнадцать лет, это была победа; но почему он считает это только своей победой? Он словно забыл, что меры по борьбе с чумой предложил я, и календарь, который оказался не совсем правильным, но в целом был принят, тоже составил я; и еще было обидно, что он не вспоминал, как примчался, чтобы забрать меня с острова, а говорил только о том, как я туда сбежал.

Вероятно, он был прав, и мое чувство можно было назвать завистью, но это была обида брата, которого не замечают. Чтобы он понял это, я напоминал ему, как до чумы мы ночами сидели по две стороны стола, как два холостяка, старавшиеся забыть свое одиночество; напоминал, как то его, то меня охватывал страх, но сколь многому научили нас эти страхи, и как я, живя на острове, скучал по нему; он слушал с презрением, будто обличал меня в неискренности, открывшейся в игре, в которой сам он никогда не принимал участия; он не давал мне никакой надежды и не обещал, что когда-нибудь мы вернемся к тем дням братства.

Бродя по кварталам, я видел, что, несмотря на отмену мер предосторожности, чума отступала, словно не хотела бросать тень на то, что Ходжа называл победой. Иногда я удивлялся, почему чувствую уныние, когда гнетущий страх смерти отступает. Иногда мне хотелось, чтобы мы говорили не о снах падишаха и ее о проектах, которые Ходжа предлагал ему, а совсем о другом: я давно был готов, несмотря на страх смерти, предстать вместе с ним перед тем жутким зеркалом, которое он снял со стены! Но Ходжа уже давно смотрел на меня с пренебрежением, или делал вид, что так смотрит, а хуже всего то, что порой ему было лень даже изображать пренебрежение.

Иногда, чтобы вернуть его к нашей прежней счастливой жизни, я предлагал снова вместе сесть за стол. Чтобы показать пример, я даже сел за стол раз или два и попробовал что-то написать, но он даже не стал слушать, когда я попытался прочитать ему написанное, где с некоторым преувеличением говорилось о страхе перед чумой, о желании совершить скверный поступок, порожденный страхом, и о других моих проступках. Он отвечал бесцеремонно, с уверенностью, которая питалась не столько его ощущением победы, сколько моим отчаянием: что он еще в те дни понимал, что вся эта писанина не более чем вздор; в свое время он играл в эти игры от скуки, чтобы посмотреть, куда они заведут, и чтобы испытать меня; когда я сбежал, решив, что у него чума, он понял, кто я такой. Я виноват! Люди делятся на две части: на правых, как он, и виноватых, как я.