Катастрофа - Валентин Лавров

Вера Николаевна поинтересовалась:

— Леночка, какие нынче в Москве цены на базаре?

— Три шкуры нынче дерут! За фунт мерзлой баранины просят «синенькую».

(Заметим, что исконные москвичи почти никогда не называли денежную цифру. У бумажки каждого достоинства было свое прозвище: один рубль — целковый, целковик; три рубля — зелененькая; пятерка — синенькая; десять рублей — червонец, красненькая; сто рублей — «Катюша», по портрету Екатерины II, на ассигнации изображенной, и т. д.)

Вера Николаевна, несколько отставшая от московского быта, охнула:

— Чистый разбой! Давно ли за крупную молочную телятину по двугривенному давали!

Елена Андреевна вздохнула:

— За пуд севрюги «красненькую» платили…

В разговор влезла Саша, умевшая в лавках так бойко торговаться, что едва ли не за половину назначенной цены брала, особенно если продавец был молодым:

— А для чего, барыня, вы повадились на Трубный рынок ездить? Там завсегда лишнего берут. И нет толку из того, что езда до него ближе! Надоть на Немецкий или Леснорядский. Хоть и дальше, зато там много дешевле.

В другом углу гостиной Бунин горячо доказывал Николаю Дмитриевичу:

— Почему большевики так легко одолели Временное правительство? Ведь у них силы настоящей нет, да и мужику по сердцу не их декларации, а лозунги эсеров.

— Ну, большевики в Петрограде — калифы на час…

— Может, и так! Но ведь сумели же захватить власть в столице! Стоило большевикам топнуть сапогом, и Временное правительство разбежалось.

— Временных давно надо было турнуть! — с важностью уронил Андрей Николаевич, вешая на стену гитару.

— Ты бы, сынок, помолчал! — сурово оборвала его Елена Андреевна. — Не лезь в разговор старших.

— Он прав! — поддержал гимназиста Бунин. — Это правительство никуда не годилось. Кто там царил? Чернов — министр земледелия! Да он прясло от бороны не отличит. Ну, сменил его Шингарев. По образованию — врач, по устремлениям — журналист. Прославился тем, что постоянно влезал на думскую трибуну — лишь бы трещать, как сорока. И вот он-то «мудро руководил» сельским хозяйством России…

— Ян, о чем говорить, если и Шингаревым, и Некрасовым, и князем Львовым — всем Временным правительством командует присяжный поверенный Керенский! — сказала Вера Николаевна.

— Несчастное существо! — Николай Дмитриевич потеребил свою короткую бородку. — Способности самые ограниченные…

— Зато амбиции Наполеона! — вновь влез в разговор Андрей Николаевич, за что был отлучен от компании взрослых и отправлен обедать на кухню.

Злободневный разговор прервала хозяйка:

— Пожалуйста, к столу!

Пили водку под малосольный астраханский «залом» — селедку, спинка которой была шириной в ладонь, источала нежный жир и таяла во рту. Дамы предпочли пиво, закусывая его швейцарским сыром и фаршированной колбасой. Андрей Николаевич, смешивший на кухне анекдотами Сашу, по малолетству пива был лишен. Ему по вкусу пришлась солянка из осетрины на сковороде.

Обед был долгим, неспешным, по-старинному сытным. Словно древние стены сообщали его насельникам мудрую степенность. Да и то сказать, стоял дом аж с 1747 года, хотя и был несколько перестроен в 1813-м.

Принадлежал он знаменитым купцам-миллионерам Корзинкиным, точнее, одному из их славных представителей — торговцу чаем Андрею Александровичу. Купец был сметлив, честен и удачлив. Повезло Корзинкину даже со смертью — умер он в 1913-м, последнем счастливом году России.

Домовладелицей стала его дочь Елена Андреевна. Было ей тогда без малого пятьдесят.

— Ах, вы женщина просто исключительная! — искренне восторгался Бунин. — Как выражалась знакомая мне древняя старушка из Замоскворечья про Наталью Ланскую, в первом браке Пушкину: «женщина-антик».

— Подлиза! Придется мне сегодня спеть ваш любимый романс…

И действительно, когда обед был наконец благополучно завершен, хозяйка села за рояль и спела бархатным контральто:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу реки…

Бунин с чувством поцеловал ей руку.

— Лена, презентуй Ивану твою открытку! — подал голос Николай Дмитриевич.

— Какую такую открытку? — оживилась Вера Николаевна.

Дело в том, что Елена Андреевна в свое время училась в школе живописи. Ее картины охотно брали на выставки, а одну приобрел даже Павел Михайлович Третьяков для своего знаменитого музея. С той картины были напечатаны открытки — «Весна». Теперь Елена Андреевна подарила открытку Бунину, надписав: «Милому Ивану, которого мы очень любим!»

— Спасибо! — улыбнулся он. — Почти так мне надписывал свои фотографии молодой Шаляпин: «Милому Ване от любящего тебя Шаляпина».

* * *

Стали говорить о Федоре Ивановиче, о том, как он сидел за этим роялем и его могучий голос заставлял дрожать подвески на люстрах, а прохожие собирались под окнами. Он был частым гостем и на литературных «Средах», проходивших много лет под радушной крышей дома Телешова. Председательствовал на собраниях общий любимец — Юлий Бунин.

— Вот ты, Елена Андреевна, подарила мне открытку, а я вспомнил про свою. Про ту, знаменитую, которая разошлась в сотнях тысячах экземпляров…

— Там, где ты рядом с Шаляпиным? — спросил Николай Дмитриевич.

— И с тобой тоже! Федор справа, а ты — слева от меня. Навалившись на диванчик, наклонился над нами Горький. И еще — «красавец, пленявший многих женщин», — Леонид Андреев.

— Там же Скиталец и Чириков! — напомнила Вера Николаевна.

— Николай Дмитриевич, помнишь, как мы отправились в ателье? Сошлись мы на завтрак в ресторан «Альпийская роза». Завтракали весело и долго. Вдруг Алексей Максимович окает:

— Почему бы нам всем не увековечиться? Для истории русской словесности.

Я возразил:

— Опять сниматься! Все сниматься! Надоело, сплошная собачья свадьба.

Николай Дмитриевич добавил:

— Ты еще поссорился со Скитальцем. Он стал тебе нравоучительно, словно провинциальный учитель, выговаривать: «Почему свадьба? Да еще собачья? Я, к примеру сказать, себя собакой никак не считаю. Не знаю, конечно, как другие!»

Говорил Телешов грубовато-наигранным баском, весьма удачно подражая Скитальцу. Все весело расхохотались.

Бунин продолжал:

— Я вспылил. Отвечаю жестко Скитальцу: «А как же иначе назвать? По вашим же словам, Россия гибнет, народ якобы «пухнет с голода» (хотя пухли только пьяницы и лодыри). А что в столицах? Ежедневно праздник! То книга выйдет новая, то сборник «Знания», то премьера в Большом театре, то бенефис в Малом. Курсистки норовят пуговицу от фрака Станиславского оторвать «на вечную память» или авто Собинова губной помадой измажут-исцелуют. Ну а лихачи мчат в «Стрельну», к «Яру», к «Славянскому базару»…»

Здесь вмешался в спор Шаляпин:

— Браво, правильно! И все-таки, Ваня, айда увековечивать собачью свадьбу! Снимаемся мы часто, да надо же память потомству о себе оставить. А то пел, пел человек, а умер — и крышка ему.

Горький поддержал Федора Ивановича…

Забавно окая, Бунин весьма похоже изобразил Алексея Максимовича: «Конечно, вот писал, писал — околел».

Пошли в ателье, «увековечились». Всемирный почтовый союз отпечатал с этой действительно «исторической» фотографии открытые письма.

— Эх! — протянул сладко Бунин. — Слава — как очаровательная женщина, так и манит в свои сети. А сколько славных побывало в вашем доме: Станиславский, Немирович-Данченко, Дядя Гиляй, Короленко, Мамин-Сибиряк, Куприн…

Каждое имя Бунин произносил с особым нажимом, словно отмечая вехи российской культуры. Впрочем, так оно и было.

— Пожалуй, в половине ноября следует провести очередную «Среду», и организовывать ее будет Юлий Бунин. Пусть зайдет, мы обсудим программу, — сказал на прощание Николай Дмитриевич.

За окном стояла тревожная ночь…

5

Иван Алексеевич мало выходил из дома, боясь попасть под случайную пулю.

Но добровольное заточение имело и благую сторону. В эти дни он много записывал в дневник:

«30 октября. Москва, Поварская, 26. Проснулся в восемь — тихо. Показалось, все кончилось. Но через минуту, очень близко— удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута — выстрел. И так пошло на весь день. Иногда с час нет орудийных ударов, потом следуют чуть не с каждую минуту — раз пять, десять. У Юлия тоже…

Часа в два в лазарет против нас пришел автомобиль — привез двух раненых. Одного я видел, — как его выносили — как мертвый, голова замотана чем-то белым, все в крови и подушка в крови. Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость. А Катерина Павловна пошла нынче в Думу (Вере нынче опять звонила) — она гласная, верно, идет разговор, как ликвидировать бой. Юлий сообщает, что Комитет общественного спасения послал четырех представителей на Николаевский вокзал для переговоров с четырьмя представителями Военно-революционного комитета — чтобы большевики сдали оружие, сдались. Кроме того, идут будто бы разговоры между представителями всех социал(истических) партий вкупе с большевиками, чтобы помириться на однородном социал(истическом) кабинете. Если это состоится, значит, большевики победили. Отчаяние! Все они одно. И тогда снова вот-вот скандалы, война и т. д. Выхода нет! Чуть не весь народ за «социальную революцию».