Пепел красной коровы - Каринэ Арутюнова

Когда

…Когда все твои прошлые вины наваливаются скопом и душат, терзают… Момент истины, который случается, конечно же, на рассвете, когда лежишь в позе эмбриона, когда беззащитен, когда не готов. Впрочем, никогда не готов.

Наверное, верующие в таких случаях несутся в храмы, отмаливают, вымаливают.

В какой же храм ползти мне?

К батюшке, раввину, ксендзу?

Последнее средство — густой кофейный дух, который изгоняет злых духов, изгоняет хандру, отчаяние, врачует разуверившихся, исцеляет отчаявшихся.

А потом — можно и в храм.

Нет, прежде всего успеть сказать.

Простите, если можете. Люблю вас. Любила всегда.

И только несовершенство человеческой природы…

Читайте Нарекаци.

А еще Хосе Гаоса.

«Те, кто любит друг друга, наполовину уменьшают печаль и удваивают удовольствие, те, кто не любит друг друга, удваивают печаль и лишаются удовольствия». «Иногда правда может причинить больше вреда, чем клевета». «Есть люди, имитирующие любовь, которой у них нет, и есть люди, не умеющие выразить любовь, которая у них есть».

Скорее, отношусь к последнему типу.

Я не умею говорить о любви. Свободная здесь, предпочитаю отмалчиваться ТАМ. Ведь именно она делает нас уязвимыми, ранимыми, сковывает язык, зато открывает иной источник.

Отверзает.

Лобызания немы.

Есть приятие плоти, оно быстротечно, — есть приятие духа, есть ничем не объяснимое приятие. Когда аргументов не осталось, а есть только это движение, — от одного к другому. Подкрепляемое плотскими утехами, оно сладостно, а после никуда не уходит и может причинять боль, и расстояние не властно над ним, а время только умножает печали.

Меня звали Эмма

Тем летом я родилась, а может, то весна была. Розовой каплей скатилась с листа и застыла на краешке прозрачным сгустком, переливаясь как мыльный пузырь всеми цветами радуги, — пока не выпростались рожки, ах, как я была прелестна, — они просвечивали на свету жемчужным и слегка подрагивали. Говорят, у меня были изумрудные глаза, — даже пролетающий мимо майский жук приостанавливал сердитое жужжание и втихомолку любовался мною издалека.

Красссавица… красссавица… — шуршали листья вокруг, и цветы, — дивный аромат наполнял все мое существо, и я потихоньку росла, радуясь ветерку и теплому летнему дождю.

Никто не спорил по поводу моего имени, но я точно помню, звали меня Эмма, в то лето меня звали именно так, а на спинке моей рос домик, я стала ползать чуть медленнее, и изящества поубавилось, — легко ли это, представьте, носить на себе свой дом, всегда и везде, со всем, что есть внутри, со всем имуществом, но так уж мы устроены, — где Дом, там и я. Конечно, вначале, я чуть — самую малость! — завидовала птицам и бабочкам — исподтишка наблюдала за их беспечным парением, но после, конечно же, поняла, что зависть глупа. У ласточек были гнезда с прожорливыми птенцами, а подобные цветам бабочки радовали глаз так недолго.

В зарослях смородинового куста доживали свой век ворчливые старушки. Я с ужасом смотрела им вслед — они передвигались неуклюже, царапая землю, и рожки их были слоистыми и сухими.

Но солнце подмигивало из-за туч, и мошкара весело резвилась над головой, а под черничным листом — очень скоро — я даже и помечтать как следует не успела, — нашла свое счастье, с такими же дрожащими рожками и смешными перепонками.

Вначале мы обменивались полными смущения и неги взглядами, а после — никто уже не мог остановить нас, — я помню только, как однажды проснулись рядом и не расставались ни на миг, — а потом — появилась Сюзанн, моя девочка, и Лили, и Момо, и много других, их имена я не могу вспомнить, и мой домик становился все тяжелее и тяжелее, он доверху был наполнен счастьем и трещал по швам, а я раздувалась от гордости. Обычно мы шли рядом и переползали с места на место один за другим — куда он, туда и я.

Так пролетело лето, первое лето моей жизни, — я не знала еще, что бывает осень, а за нею и зима, я только вздрагивала рожками, смахивая первые капли дождя, и звала своих деток по именам, когда дул холодный, пронизывающий ветер. Все вместе мы забились под листом и дрожали, но он был рядом, и шея моя трепетала от его теплого дыхания, и не было страха во мне.

Так и ползли мы всем табором, с домиками на спинах, от листа к листу, пока однажды я не поняла, что листьев не осталось, и только тогда я вспомнила птичьи стаи, удаляющиеся все дальше и дальше от наших мест.

Им было куда лететь.

Давно исчезли майские жуки, и маленькие старушки со сморщенными рожками больше не ворчали в кустах — они тоже подевались куда-то, наверное, ушли вслед за птицами.

Все реже светило солнце — оно насмешливо выглядывало из-за туч, и вновь безжалостные порывы ветра заставляли дрожать и прижиматься друг к другу.

Однажды, прижавшись к нему всем телом, я поймала взгляд, полный усталости и тревоги.

А еще нежность и печаль таились там, на дне его глаз.

И тогда я поняла, что скоро придет разлука.

Хотя никто и никогда не объяснял мне, куда деваются маленькие розовые улитки зимой.

Мне повезло.

Я дожила до весны.

До первых радостных птичьих криков.

Они вернулись, подумала я и выползла из своего укрытия, моментально ослепнув от солнечных лучей.

Мне хотелось поделиться радостью с Сюзанн, Лили и другими.

Но рядом со мною остался только Момо, младший, — я пеклась о нем больше, чем о старших, и это помогло ему выжить.

Он стоял рядом, высокий и красивый, с дрожащими розовыми рожками и переливающимися на свету глазами.

Мимо пролетел майский жук, я помахала ему как старому знакомому, но, похоже, он не узнал меня. С сердитым жужжанием унесся по своим делам, — возможно, я перепутала, обозналась.

Лучи солнца касались моих рожек и домика, но я все еще не могла согреться.

Жалась поближе к смородиновым кустам, — там было все же как-то уютнее, и ужасно удивилась, обнаружив своих прошлогодних подружек.

Как же подурнели они, какими сухими были их рожки, сухими и слоистыми.

Конечно, я и виду не подала, что заметила это, — и перебралась к ним жить. Все же веселее. Вместе с домиком, который стал подозрительно легким и больше не оттягивал спину и плечи.

Вскоре Момо покинул меня.

Долго еще я высматривала вдали его сверкающие рожки, не похожие ни на чьи более, а однажды увидела рядом с его рожками еще пару таких же, только помельче и совсем прозрачных.

Я стала задумчивой и неторопливой. Иногда, направляясь куда-то, застывала надолго, всматриваясь в причудливые узоры на листьях крыжовника. Как странно, что раньше я не замечала этого.

Я будто вспоминала что-то… очень важное, — но что?

Пролетали майские жуки, я больше не завидовала бабочкам, а только любовалась ими издалека.

И вздрагивала от птичьих криков.

Я смотрела в небо и шевелила губами, — мне хотелось произнести это, чтобы не позабыть в следующий раз.

Почему-то это казалось важным.

Меня звали Эмма.

Я была счастлива.

Римские каникулы

Нам надо выяснить отношения. Давай выясним, поговорим. Она отложила журнал и с собачьей какой-то готовностью подняла глаза. Небесные свои глазки. Доверчивые. Влюбленные. Ожидающие.

Ну, давай же выясним наши отношения, о, давай, давай поскорее выясним наши отношения, — о, отношения, что ты скажешь о НАШИХ ОТНОШЕНИЯХ, ДОРОГАЯ, — слово «отношения» повисло в воздухе малоаппетитной рыбиной, довольно несвежей, и ей захотелось рукой отвести ее от себя, ну, чтоб не болталась перед глазами, не мешала.

Говорить начинал, по обыкновению, он. Делая паузы в нужных местах, откашливаясь, поглаживая аккуратно выстриженную каштановую бородку, умело интонируя, понижая голос до вибрирующей бархатной глубины, — надо же, в очередной раз она поражалась тому, какой плавной и совершенной может быть человеческая речь, — ну что ты об этом думаешь, дорогая? — она вздрагивала и запахивала ворот блузы, проклиная некстати пламенеющую кожу щек, шеи и груди, сквозь все веснушки и родинки, — что? — что ты думаешь об этом? — взгляд его, требовательный, прямой, припечатал к спинке стула, — от звука его голоса в голове образовалось монотонное жужжание, и еще, вот эта колющая боль, будто иголочкой кто-то бережно и медленно, убийственно медленно, штопает что-то там в ней, будто бы штопает, а на самом деле сверлит, высверливает дыры, — нет, не в голове, кажется, уже в сердце.