Жизнь без Роксоланы. Траур Сулеймана Великолепного - Наталья Павлищева

И все же Сулейман не мог удалить от себя Ибрагима, в том числе и из-за своей клятвы…

А еще существовали два человека, которые знали, что султан слышал хвастливые речи своего визиря, речи, за которые того следовало казнить тут же! Как и казнить тех, кто такие речи слышал вместе с султаном. Луиджи Гритти и Хуррем… Что делать с этими двумя?

Луиджи Гритти не мог быть уверен, что за решеткой стоял именно султан, он просто уловил движение, но прекрасно понимал, что даже если там не сам Сулейман, то Повелителю будут переданы слова визиря. Сын венецианского дожа был в ужасе от разверзнувшейся под ногами бездны, он понимал, что его собственная голова полетит следом за головой визиря. Сердце заныло: не успел, оказался не в то время не в том месте… Бежать, но куда? В империи найдут и казнят другим в назидание.

Попытка объяснить Ибрагиму, что произошло, ничего не дала, визирь только отмахнулся:

– Султан слышал? Пусть, он умен и прекрасно понимает, что я прав.

Гритти понял, что вразумлять визиря бесполезно, тот словно соловей на ветке – когда поет, ничего вокруг не замечает. Только песнь эта могла принести погибель не одному Ибрагиму. И Луиджи, только что качавший головой, мол, если султан решит отправить к визирю палача, никто мешать не станет, решил опередить своего благодетеля, попросту предать Ибрагима. Следовало немедленно выказать султану свою верность и попросить место подальше от Стамбула и беспокойного зарвавшегося визиря, чтобы не угодить на плаху с ним заодно.

Гритти весьма позабавил Сулеймана своим предложением… помочь Яношу Запольяи провести границу между Северной Венгрией и королевством ставленника султана.

Крысы побежали с тонущего корабля? Значит, Ибрагим и впрямь зарвался…

Султан согласился отправить Гритти в Венгрию маркировать границу и определять размер выплат с каждого города.

– Ни одной маленькой крепости, которую взяли мои воины, не должно достаться Фердинанду. Моему сыну, – насмешливо уточнил Сулейман. – Те земли, где ступали копыта османских коней, навечно принадлежат нам либо нашим друзьям.

Понимал ли, во что превратит Гритти это поручение? Венецианец да не заработает на таком лакомом кусочке власти?

Луиджи Гритти, клявшемуся перед отъездом, что будет верой и правдой служить султану и только ему, не упустит и пяди земель Яноша Запольяи, не возьмет себе и ломаного гроша, хватило года, чтобы набить карманы бриллиантами и… быть растерзанным венграми, землями которых он, вопреки собственной клятве, торговал почти открыто. Заодно с Ибрагимом или нет, но Гритти попросту продавал австрийцам венгерские города, вернее, пытался продать, за что и был уничтожен.

Но это позже, а тогда он поспешил унести ноги из ставшего смертельно опасным дружбой с зарвавшимся визирем Стамбула.

С Роксоланой разговор получился иной.

Сама она сколько ни думала, выхода найти не могла. Сулейману дорог Ибрагим, так дорог, что не приказал схватить и казнить, даже услышав обидные для себя слова, за которые его предки уже давно уничтожили бы любого. Как объяснить, как доказать любимому, что его унижает собственный раб, что еще немного, и начнут смеяться, если уже не смеются?

Сулейман позвал к себе вечером, был почти мрачен и произнес без предисловий:

– Ибрагим-паша говорил все это нарочно, по моей просьбе, чтобы повысить доверие к себе со стороны послов и вызвать их на большую откровенность.

Нашел-таки оправдание! Роксолана почувствовала, как сжало сердце, такое оправдание явного неуважения к себе означало, что Сулейман простил визиря, что будет терпеть его власть и подобные слова и дальше, допустит, чтобы тот произнес подобное в присутствии Повелителя. Власть Ибрагима поистине оказывалась безграничной…

Ну уж нет! Она найдет способ уничтожить проклятого грека, если этого не может сделать сам султан.

Но говорить об этом нельзя, Роксолана только покачала головой:

– Я не слушала речей Ибрагима-паши.

И Сулейман промолчал. Но знал только одно: это временно, Ибрагим не вечен, а вот умницу Хуррем он ни удалить от себя, ни уничтожить не сможет. Вдруг отчетливо понял: если и есть кто-то, кто всецело за него, то вот эта женщина. Не потому что зависит больше Ибрагима-паши, даже не потому что мать их детей, а потому что ее сердце принадлежит ему, а его – ей.

Но Хуррем женщина, а женщина не может стать визирем, даже если она самая умная в империи. Визирь остался прежним, хотя сам Сулейман понимал, что дни Ибрагима-паши сочтены.

Роксолана не понимала попустительства султана, но что она могла поделать? Не замечать откровенного взяточничества, не слышать бесконечных обвинений визиря в присвоении себе части дохода от торговых сделок, в том, что за возможные преимущества перед другими купцами венецианцы делятся доходами с тем, кто должен оберегать интересы государства, что Ибрагим если и принял ислам, то формально, не посещает пятничные молитвы, в своем саду держит языческие скульптуры, не соблюдает посты, можно только нарочно. Сулейман не замечал или делал вид, что не замечает. Паши ворчали: слепой султан – это плохо… Но открыто выступать против могущественного визиря пока не рисковали.

Позже это рискнул сделать главный его враг – казначей Искандер Челеби. Бывший зять Ибрагима (это дочь Искандера была первой женой тогда еще будущего визиря, от которой он вынужден был отказаться, женившись на Хатидже-султан). Челеби лучше других знал объемы взяток визиря и размеры его злоупотреблений, но не сразу решился открыть глаза султану, а когда это сделал, то поплатился жизнью, правда, ценой собственного падения сумев все-таки свалить визиря.

Относительно взяток и обогащения за счет иностранцев Сулейман был спокоен, ведь все имущество, все богатства Ибрагима в случае его смерти, опалы или казни возвращались в казну, то есть, обогащаясь сам, Ибрагим, по сути, обогащал своего Повелителя. Вот только Повелителем уже Сулеймана не считал, скорее признавал равным, волей судьбы посаженным на трон, но безвольным и послушным.

Наблюдая за Сулейманом, который, казалось, не замечал у Ибрагима-паши никаких недостатков, на явные просто закрывал глаза, Роксолана вдруг поняла главное: султан просто давал своему второму «я» полностью погрязнуть в трясине, оставляя возможность из нее выбраться. Он словно предлагал Ибрагиму две дороги – одну легкую, с возможностью обогащения, но ведущую в пропасть, вторую трудную, но ведущую к вершине. И визирь не замечал разницы, уверенно свернув на первую. Он был слишком уверен в своих силах, чтобы замечать чужую силу.

Тогда к чему бороться против Ибрагима-паши? Он уничтожит себя сам. Ничто не безразмерно, как и терпение султана, как бы ни относился к своему любимцу Сулейман, вечно терпеть его самоуверенные выходки не будет. Роксолана раньше других, даже раньше самого Ибрагима поняла, что война с Сефевидом только повод, чтобы удалить визиря на время принятия очень важных решений.