Версия Барни - Мордехай Рихлер

В нашем номере отеля «Сите» на острове Сите царила постоянная тьма: окошко было маленькое и выходило во двор-колодец, узкий, как шахта лифта. В комнате имелась крошечная раковина, но туалет был общий, в конце длинного коридора. Унитаз отсутствовал, вместо него лишь дырка в полу и около нее приступочки для ног. На стене зажим с квадратиками газетной бумаги, нарезанными из политически актуальных «Юманите» и «Либерасьон». Я купил примус и кастрюльку, чтобы мы могли на завтрак варить себе крутые яйца и есть их с булкой. Но крошки привлекли мышей, и однажды ночью Клара проснулась с криком, когда мышь пробежала у нее прямо по лицу. В другой раз в поисках шали она открыла ящик комода и наткнулась на гнездо с тремя новорожденными мышатами. Визгу было! После этого есть в комнате мы прекратили.

Подолгу валялись в постели — нет, любовью не занимались, просто грелись, дремали, читали (я читал ей «Слова» Жака Превера, она посмеивалась), сравнивали эпизоды трудного детства и друг за друга радовались, удивляясь, как можно такое выдержать. В уединении нашего убежища, вдали от столиков кафе (там она чувствовала себя обязанной шокировать или, упреждая нападки, самой раздирать чужие болячки) она оказалась прекрасной рассказчицей, стала для меня чем-то вроде собственной Шахерезады. Я, в свою очередь, развлекал ее историями о приключениях сыщика, инспектора полиции Иззи Панофски.

Свою мать Клара ненавидела. В прошлой жизни, говорила она, миссис Чамберс, видимо, была айей — раболепствующей перед господином служанкой-индианкой. Или, на другом витке реинкарнаций, китаянкой с ножками, искалеченными в детстве, — семенящими шажочками ходила по Запретному городу времен династии Мин. Она была идеальной женой. «Très mignonne[92]. И уж точно не мегера», — рассказывала Клара. То, что муж не пропускал ни одной юбки, она принимала как благо, поскольку это избавляло ее от необходимости терпеть его под одеялом. «Поразительно, на что только не пустится мужчина, — сказала она как-то раз Кларе, — ради тридцати секунд трения». Наделив мистера Чамберса сыном, Клариным младшим братом, она посчитала, что ее долг выполнен, и с облегчением перебралась в отдельную спальню. Однако продолжала ретиво исполнять роль кастелянши, лихо управляясь с богатым домом в Грамерси-парке и виллой в Ньюпорте. Миссис Чамберс состояла в попечительском совете театра «Метрополитен-опера». На одном из ее soirées[93] пел Джузеппе ди Стефано. К ней приходила обедать Элизабет Шварцкопф. Когда приехавшую из Норвегии Кирстен Флагстад[94], муж которой был посажен в тюрьму за связь с фашистами, стали допекать сердитые евреи, миссис Чамберс демонстративно ходила с ней обедать в «Павийон». «С моей мамочкой случился бы удар, узнай она, что я живу с евреем, — говорила Клара, щекоча мне нос страусовым боа. — Она думает, ваша кровь портит американскую нацию. Ну что ты на это скажешь?»

Рассказала она и об отце — тот был одним из старших партнеров в старинной адвокатской фирме, совладельцем которой когда-то числился сам Джон Фостер Даллес. Отец держал арабских скаковых лошадей и каждый год летал в Шотландию, чтобы поудить лосося в устье реки Спей. Хотя в другой раз она сказала, что он уолл-стритский брокер и выращивает редкие орхидеи. Улучив момент, когда мы были наедине, я поинтересовался, что же все-таки правда, но она лишь вспылила: «Ой, ну ты и зануда! Какая тебе разница?» — и тут же убежала, свернув за угол рю де Сен. Ночевать она в тот раз не пришла.

— Спрашиваю просто так, из чистого любопытства, — обратился я к ней следующим вечером, когда она появилась в «Перголя», — где ты провела ночь?

— Ты что, купил меня? Моя пиписька принадлежит мне.

— Это не ответ.

— Да я тут вдруг узнала, что приехала моя тетка Гонория и остановилась в «Крийоне». Она и приютила меня. А ужинали мы в «Лаперузе».

— Не верю.

— Вот! — сказала она и, покопавшись в юбках, вытащила ком тысячефранковых бумажек, которым швырнула в меня. — Бери, сколько я задолжала тебе за комнату и еду. Уверена: у тебя все аккуратно записано.

— Ничего, если я возьму с процентами?

— Вечером мы с теткой в Венецию едем, на поезде. Остановимся там у Пегги Гуггенхайм.

Неделю спустя во втором часу ночи Клара вошла в нашу комнату, разделась и забралась ко мне в постель.

— А мы там в «Гаррис-баре» пили с Теннесси Уильямсом. Одних «беллини»[95] сколько выпили! А однажды Пегги нас возила на пикник в Торнелло[96]. Еще я специально для тебя посетила Кампо дель Гетто Нуово. Если бы ты там жил в те времена, тебе бы после десяти вечера не разрешалось выйти на улицу. Собиралась послать тебе открытку из Риальто, — зевнув, проговорила она, — хотела написать, что у меня ничего нового, но забыла.

Утром мне бросились в глаза кровавые царапины у нее на спине. Очень красноречивые.

— Пегги держит русских борзых, — объяснила Клара. — Они немного перевозбудились, когда я возилась с ними на ковре.

— В голом виде, что ли?

— Мы должны все попробовать. Разве не так говорит твой наставник?

— Бука мне не наставник.

— Ты посмотри на себя. Внутренне весь кипишь. Тебе хочется пнуть меня под зад коленкой, но ты не можешь. Потому что тебе нравится хвастать мной, твоей сумасшедшей богатой шиксой[97].

— Добро бы ты еще хоть мылась иногда…

— Конечно, ты не художник, как все мы здесь. Ты извращенец, вуайерист. Когда вернешься домой, чтобы делать деньги — да куда ты денешься с твоим характером! — и женишься на приличной, понимающей в торговле еврейской девушке, вот уж будет что вспомнить! За обедом сможешь потчевать друзей из «Общего еврейского дела» рассказами о том, как жил с мерзкой гадиной Кларой Чамберс.

— Которая еще не была тогда знаменитой.

— Пусть я тебе сейчас не нравлюсь, зато потом, в воспоминаниях, все будет как надо. Потому что знаешь, чем ты сейчас занимаешься? Набиваешь карманы памяти! Терри Макайвер здорово тебя раскусил.

— Да ну? И что же этот ползучий гад про меня имеет сказать?

— Говорит: если хотите знать, что думал Бука вчера, спросите Барни сегодня. Называет тебя «шарманщиком Барни», потому что ты крутишь чужую музыку за неимением своей.

Уязвленный, я отвесил ей оплеуху, да так, что она стукнулась головой о стену. Она набросилась на меня с кулаками, но я повалил ее на кровать.

— Признавайся, крутила шашни с парнем по фамилии Карнофски?

— О чем ты говоришь? Первый раз слышу.

— Мне сказали, что некто Карнофски всюду ходит, показывает всем твою фотографию и наводит справки.

— Никакого Карнофски я знать не знаю. Богом клянусь, Барни!

— Или ты опять в магазине на воровстве попалась?

— Нет.

— Может, ты липовый чек выписала? Или еще что вытворила, о чем я должен знать?

— Ой, погоди-ка. Поняла, — вдруг вскинулась она, и в ее глазах забегали хитрые искорки. — В Нью-Йорке у меня был учитель рисования по фамилии Чернофски. Настоящий псих. Когда я поселилась в Гринич-Виллидже (там у меня мансарда была), он меня выследил и все приходил на окно глядеть. Звонил по телефону, бесстыже приставал. Однажды на Юнион-сквер подстерег и все свое хозяйство показал.

— Ты же сказала, что первый раз слышишь фамилию Карнофски.

— Да я забыла… И потом тот-то был Чернофски. Наверное, это он, извращенец. Нельзя допустить, чтобы он нашел меня, Барни.

Неделю после этого она прожила со мной не сбегая, но все время была какая-то напряженная, как сама не своя, ходила крадучись, заслоняла лицо шалью и избегала наших обычных явок. Я знал, что про Карнофски или Чернофски она все врет, но в то, что происходит на самом деле, совершенно не врубался. Пойми я вовремя, глядишь, мог бы спасти ее. Опять mea culpa. Черт! Черт! Черт!

6

— Савл, это я.

— Кто бы еще стал мне звонить в этакую рань.

— Да бога ради, уже ведь пол-одиннадцатого!

— А я до четырех читал, не ложился. И — чувствую — заболеваю гриппом. А вчера весь день поносом страдал.

Однажды (ему тогда было всего восемнадцать) неистовый Савл распахнул входную дверь нашего дома, бросил портфель с книжками и, в свойственной ему отвратительной манере повторяя: «Черт! Черт! Черт!», влетел в гостиную, где сидели мы с Мириам.

— Какой ужасный был сегодня день! — заболтал он с порога. — В хлам поругался с этим кретином преподом по философии — раз. Как последний дурак пошел позавтракал «У Бена», и теперь в животе шурум-бурум — два. А может, я и вовсе отравился? Чуть не дал в глаз идиоту библиотекарю и куда-то потерял конспект по староанглийскому, хотя что толку за нашим пустобрехом записывать! Автобуса СОРОК МИНУТ потом ждал. И с Линдой поссорился. Башка болит — жуть! Надеюсь, хоть сегодня-то у нас не макароны на обед?