Родина слонов - Андрей Калганов

Хмурые, недовольные тем, что не могут поучаствовать в грабеже, у тележного заслона переминались стражники, проклиная тех, кто поставил их в такую жару караулить.

Ловкач едва не загнал мерина, прежде чем добрался до стана. Он бы во весь опор промчал в проход, оставленный меж телег, но молодой кметь внезапно повис на поводьях, другой наставил копье. Видно, не признали.

— Тпррру, кто таков?

Узнать Ловкача было и впрямь не просто: без броней, порты заляпаны кровью (когда Горазда кончал, не уберегся), в волосах — помои, лицо перекошено от страха. А тут еще стражником оказался воин, пришедший к Истоме совсем недавно, Ловкач даже не помнил его имени. Ближник князя готов был провалиться сквозь землю.

На одной из телег вой по кличке Жердь на зависть стражникам пежил дородную краснощекую девку. Девка охала, стонала и называла Жердя разными ласковыми именами, кои ему никак не подходили. Рядом с молодцем прихрамывал крысеныш, то и дело забирался куда не надо, так что Жердю приходилось его немилосердно сгонять. Крысеныш обиженно верещал, слетая то с ляжки, то с живота девки, но вновь на нее лез...

Вой насчет Жердева любимца прохаживались не раз и не два. И теперь отпускали беззлобные шутки:

— Ты бы пустил Колченога к девке-то, а то гляди, на тебя влезет...

— Да не, они потом помилуются...

Жердь не обращал ни малейшего внимания на сотоварищей. До них ли ему? Знай наяривал. Ох, и хороша девка!

— Сгинь, — спихнул Жердь крыса, — кому говорят, не лезь.

Стражники заржали.

Кончив дело, Жердь слез с телеги, подтянул порты и прошествовал к Ловкачу, Крысеныш, юркнув хозяину за пазуху, затихарился.

Жердь подошел вразвалочку, не спеша. Дабы выказать пренебрежение, насвистывал мотивчик. Уставился ближнику в лицо и ухмыльнулся беззубой ухмылкой:

— Да никак подручный самого князя пожаловал?! До того, как прийти к Истоме, Жердь атаманствовал в буевищенской бойцовой артели — разгульной веси, угнездившейся близ Куяба. В лесах Полянских, где лиходействовали артельщики, вроде бы Жердь и подобрал своего питомца — перебило крысе стрелой заднюю лапку, а атаман пожалел и выходил.

«Смотрит, как порчу насылает, — поежился Ловкач, — может, не зря бают, что он как верховодил артелью, так и верховодит, только не лично, а через посылов — Плешака с Филином. К Истоме же подался, чтобы лиходеев своих от княжьей власти огородить. Ишь зыркает, видать, силу за собой чует».

— Пропусти, — приказал Жердь молодому, — не иначе Ловкач со свиньями из одного корыта едал. Уж ежели свиньи его в хлев пустили, то мы и подавно к себе пустим!

Стражники дружно загоготали.

— Попридержи язык! — бросил Ловкач и подумал, что не худо бы перерезать Жердю горло. И едва он это подумал, как из-за пазухи Жердя вылез Колченог и сердито запищал...

«У, пес шелудивый, — все не мог остыть Ловкач, — никто ему не указ! Тать и есть тать».

Но не жестокость, не хитрость Жердя тревожили Ловкача на деле. А то, что привык Жердь верховодить и, что намного хуже, — умел. Знал Жердь, когда надо слово молвить, а когда рыбой молчать, чтобы людей на свою сторону привлечь. Но и Ловкач привык делать, что пожелает, и Ловкач привык собственную выгоду блюсти, людей понукать...

Впрочем, с Жердем вполне можно было иметь дело, особенно когда речь шла о наживе. Как ни странно, головорез умел держать слово, и Ловкач знал об этом не понаслышке. Видно, в буевищенской ватаге было иначе не выжить, свои же и порешили бы.

Ловкач прискакал к своему шатру. Сбросил измаранную одежу, облачился в раззолоченные брони, подпоясался дорогим мечом, в рукояти которого огненным глазом горел драгоценный камень, и отправился к князю, не забыв достать из тайника мешочек с порошком счастья.

Воинский стан кишмя кишел народом. Ловкач заставил себя идти медленно и важно — пусть видят, знатный человек шествует. Заставить-то заставил, но внутри так все и кипело, так и рвалось...

Стражник, охранявший покой Истомы, преградил вход копьем. Ловкач настороженно скользнул взглядом по лицу кметя, не мелькнет ли усмешка.

— Скажи князю, Божан пришел.

Кметь покосился на Ловкача и зевнул, разя луковичным перегаром:

— Не-а, не пойду. Был бы нужен, сам бы позвал. Отдыхает князь, не велел без нужды тревожить.

Еще две седмицы назад этот кметь птахой бы влетел в шатер, а теперь в глаза говорит, что княжий ближник без дела заявился. Была дружина, да вся вышла. Гуляй-поле вместо дружины!

— Забыл, с кем говоришь?! — процедил сквозь зубы Ловкач. — На кол захотел?

Парень нагло ухмыльнулся:

— Уж не ты ли на кол меня посадишь?

— Найдется кому, — с такой злобой произнес Ловкач, что ухмылка стерлась с лица кметя.

— Хочешь, чтоб тебя князь взгрел, сам и иди, а мне по зубам неохота! — Стражник отступил, пропуская Ловкача.

Истома сидел на войлоках, мрачно подперев голову. Перед князем стоял большой кувшин с ромейским красным, как кровь, вином. Судя по тому, как невесел был князь, волшебный порошок у него закончился, и вино, пусть и ценимое на вес золота, не приносило радости. Ловкач заметил, что левый глаз князя подергивается, так всегда бывало, когда Истома перебирал с зельем.

— Где тебя леший носил? — Лицо князя было черно.

— Беда, князь, — проговорил Ловкач, кланяясь, — смута в Куябе. Любомирова чадь людинов мутит, на тебя подымает... Хотел я порадовать князя своего, добыть ему любимого зелья, а тут разъезд в двадцать всадников! Моих-то изрубили, а сам насилу спасся.

Глаза Истомы, в которых было промелькнула надежда, вновь потухли. Хоть князь и молчал, Ловкач и так знал, что все его помыслы только об одном — где бы достать зелья.

— Вот только и удалось... — Он протянул князю мешочек.

Дрожащими руками Истома схватил мешочек, рванул тесемку и бросил в кувшин с вином щепоть белого порошка. Взболтал кувшин, прикрыв горлышко ладонью, и принялся жадно пить. С каждым глотком взор князя светлел. Наконец Истома оторвался от вина и благодушно взглянул на Ловкача:

— Ты верно мне служишь, я награжу тебя... Проси, чего хочешь... Ты проси... Скакуна хочешь? Может, девку тебе?..

Язык все хуже слушался князя.

Ловкач ждал, что Истома пожелает его наградить. Он всегда щедро одаривал Ловкача за драгоценный порошок. Вот только следующим утром часто раскаивался в содеянном... Но дары обратно не забирал, да и от слов своих не отказывался — радел о чести княжьей.

— Мне не нужна награда, не о своем, о твоем благе пекусь!

— М-м-молодец!

— Сказывал ты, что завтра обоз из детинца с добром выведешь...

Князь блаженно улыбнулся и кивнул, едва не потеряв равновесие и не свалившись.

— И рабов, х-ха, на волю отпущу... К богам...

— Кмети, сам знаешь, озоруют, — издалека начал Ловкач, — добро княжье боязно им доверить, растащат половину...

Истома со всем соглашался.

— Дозволь людей верных подобрать да проследить, чтобы с обоза ни одна дерюга не пропала.

— Д-дозволяю, — глуповато ухмыльнулся Истома и погрозил Ловкачу пальцем, — ковры там персидские, х-ха, а не дерюги.

Полдела сделано. Остается найти подходящих людей. Всякому не доверишься — может и Истоме нашептать, что ближник худое задумал, или, не приведи бог, сам руку в княжье добро запустит, а Ловкача оттеснит. Нет, людей надо подбирать с толком. Эх, кабы были живы Нетопырь, Мясник и Хорь...

«С Жердем стакнусь, — решил Ловкач, — он Плешака с Филином подрядит, а может, и еще кого из буевищенских, его дело... Я же пяток кметей возьму да опою хорошенько, чтоб на ногах едва держались. Жердевы тати перережут кметей да добро разбросают, будто Любомирова дружина поозоровала, а самое ценное в переметные сумы спрячут — сливки с молока княжьего снимут...»

Прямо от князя Ловкач направился в палатку будущего подельника. Жердь встретил его своей вечной ухмылкой:

— Чего пожаловал?

— Вели своим выйти, — угрюмо проговорил Ловкач, — дело есть...

На внутреннем дворе теснились телеги, ржали кони, сновала расторопная челядь, рачительно увязывая тюки. Полуголые, лоснящиеся от пота люди сбились с ног. Посреди двора стоял Ловкач, подгоняя их окриком или ударом плети:

— Пошевеливайся, недужные!

А солнышко жарило, и ближнику страшно хотелось забраться в тенек, снять брони, оставшись в одной рубахе, и прикорнуть до первых звезд, когда прохлада сползет на землю. Вместо этого Ловкач парился на солнцепеке, утешаясь тем, что мучения скоро оборотятся в серебряную и золотую утварь, в ромейские монеты и куски драгоценных шелковых тканей... Ох и жарит!

— Шевелись, — ругался ближник, — мухи сонные!

Пяток кметей, едва держащихся на ногах, тоже изнемогали. Ничего, недолго им маяться. Вон возы уж полны. Выведут из детинца, а там и жить кметям, пока обоз Куяб не покинет. В березняке, что за посадом, их и кончат... Мужиков, что возами будут править, тоже придется перебить всех до одного. Стрелами, как куропаток, — и вся недолга. Бабы еще нарожают.