Камень. Пещера. Гора - Майя Никулина

Понятно, что человеку со стороны такая философия может показаться слишком экзотической и далее варварской. Известно, что А. П. Чехов, по происхождению таганрогский мещанин, по образованию — врач, по роду деятельности — великий русский писатель, по всем показателям человек нездешний, весьма недоброжелательно отозвался о горном крае и, в частности, о его столице Екатеринбурге, где ненадолго останавливался в 1890 году по пути к Сахалину: «…я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть всей этой азиатчины. Всю ночь здесь бьют в чугунные доски на всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкаемых курантов… Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазками, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик».

Чехов — писатель европейский: здешняя «железная ориентация» показалась ему откровенно бесчеловечной. Но вот П. П. Бажов, родившийся в Сысертском заводе в семье за водского рабочего и воспитанный на здешних реалиях, не видел ничего странного в «железном» (именно так он его называл) Екатеринбурге: «На железе родился, железом опоясался, железом кормится»; и, впервые попав в город (в 1889 году, в то же самое время, что и А. П. Чехов), он собирался увидеть здесь — и увидел — «железо, железный круг, чугунку…», многочисленные склады: «Продажа металлов Сысертских заводов гг. Соломирского и наследников Турчанинова», «Железо кровельное, шабальное, шинное, подковное и поделочные обрезки», «Сковородки, вьюшки, заслонки, печные дверки», «Проволока, гвозди и т. д.»…

С Бажовым здесь все согласны: заводской город и должен быть железным, но и замечание Чехова никого особенно не задевает: сам факт рождения на чугунолитейном заводе никому страшным не кажется. Множество уральских жизнеописаний именно так и начинаются: «Родился в Турьинских рудниках…», «Родился в Тагильском заводе…» Более того, многие жизни так и проходили — полностью на заводе и при этом оказывались напряженными, интересными и счастливыми без парижских театров и каналов Венеции.

Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, выдающийся инженер-металлург и ученый с мировым именем, оставил (возможно, специально для нас) даже письменные заверения в том, что был счастлив (именно так!) возле огненных печей Нижне-Салдинского и Алапаевского заводов; он сообщил также рецепт счастливой жизни: «Работайте! Учитесь работать». Его производственный роман неожиданно поучителен. Перед нами поистине «одна, но пламенная страсть»: «Языков я не знал. Книг не любил…» А любил он завод и огненные печи и однажды, против своих правил, не званый, в поздний час прибежал к коллеге-профессору: «Послушайте, как звучит: движение пламени в печи есть движение легкой жидкости в тяжелой!»

Интересно, что Грум-Гржимайло, всегда и всей душой любивший нашу азиатчину и заводских рабочих «с чугунными головами и пудовыми кулаками», безоговорочно верил в великое будущее России: «Я умру с верой в русский народ, который я знаю не на словах, а на деле…» И, отстаивая свою веру, спорил он именно с А. П. Чеховым.

Уральская философия не объясняется местным патриотизмом: она складывалась в те времена, когда понятий «национальность», «государство» и «отечество» просто еще не было. Что же касается патриотизма и уральской гордости, то это явление совсем молодое и вполне заслуженное: в конце концов, Россия в течение двух веков пахала, воевала, строилась и украшалась исключительно уральским металлом — другого просто не было.

Всякий патриотизм, говоря языком метафорическим, — щит и меч, а у нас их (и щиты, и мечи), и это безо всяких метафор, делали здесь в заводских цехах. Популярное в годы Великой Отечественной войны выражение: «Седой Урал кует Победу» (был такой плакат: могучий седой старик с развевающейся бородой заносит молот над каменной наковальней) здесь понималось в самом прямом смысле: до сих пор огромные карьеры — развороченное и опустошенное чрево Земли — напоминают о цене Победы. У поэта Евгения Евтушенко была в свое время несбыточная мечта — поставить возле такой бездны памятный знак: две крест-накрест сколоченное доски, и на них написать красной масляной краской:

Здесь, в карьерах города Тагила,Вырыта для Гитлера могила.

А ведь можно было поставить: и недорого, и чистая правда, и дает представление об уральской гордости.

Любовь к России всегда была несколько идеальной: «Россия, мати, свет мой безмерный…» Трудно любить землю столь разноликую и огромную; нам действительно умереть за родину проще, чем ее обустроить, так что умнейший Пушкин истолковал наш патриотизм с учетом национального мировосприятия: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…» На Урале эту любовь конкретизировала и поправила сама Земля (Камень, Гора, Пещера).

В самом прямом смысле слова здесь жили в заводе, работали в горе, самоцветы мерили пудами; медное поле было действительно медным, а железная гора — железной, т. е. состоящей из отменной железной руды, как, например, Магнитная, Благодать или Высокая. На этой, последней, руду добывали с 1721 по 1990 год и добыли 223 миллиона тонн.

И железу действительно поклонялись: в Нижнем Тагиле во Входо-Иерусалимском соборе престолы были изготовлены из кубических магнетитов, «коим равных по величине, может быть, нет и в целом свете». Владельцы уральских заводов держали в своих гостиных куски магнитного железняка в богатой бронзовой оправе. Такие магниты можно увидеть сегодня в музеях Екатеринбурга и Нижнего Тагила. Тагильский «кусочек» удерживает железный груз в 50 килограмм: вот как сильна была высокогорская руда.

Уральская философия держалась долго и уживалась с советской идеологией: энтузиазм строителей Магнитки и Уралмаша был истинным, да и какая разница, кто начальник, если гора все равно главней. Поэт Б. Ручьев воспевал свою Магнитку всю жизнь; А. П. Банников, начальник Урал-машстроя и первый директор Уралмаша, умер со словами: «Не оставляйте завод!» До самых последних лет, до тех пор, когда заводы стали передавать из рук в руки, а директоров тасовать, как карты, жители уральских городов всегда знали имя директора завода и знали лучших его работников. Теперь больше знают продукцию завода… 9 Мая после военного парада на главной площади Екатеринбурга молодая женщина фотографирует годовалого мальчика возле комплекса С-300: «Стой, Виталенька! Стой, держись за нее ручкой, это папа наш делает!» И на вопрос: «Где это делают?» — отвечает почти с презрительным недоумением: «— Как где? На Трансмаше… Где же еще?..»

Дело даже не в том, какой завод и какую продукцию выпускает (хотя первоначальный — железоделательный — был действительно всемогущим: здесь выплавляли металл и обрабатывали его), а в абсолютной причастности: я — завод, я — Земля; она прикроет… Мы давно не замечаем, как глубоко это в нас сидит. На последнем по времени «Минерал-шоу» (тоже знак места) я говорила с человеком, торгующим минералогическими образцами:

— Откуда камень? Где вы его берете?

— Дома и беру.

— Как это дома? Прямо у крыльца, что ли?

— Ну почему у крыльца? Лунный камень метров сто за огородом…

— А кошатик?

— Этот подальше, метров пятьсот, наверное.

— А аметист откуда?

— Ну, аметист… От моего дома до Липовки меньше часу ходьбы. Что я, аметистов не наберу?

Вот и все: я беру, но мне дается, поскольку я здесь дома.

Бажовские сказы начинаются демонстративно одинаково:

«Жил в нашем заводе парень Илья…» «Жил в нашем заводе старик один…» «Росли в нашем заводе два парнишечки…» «Жил в заводе мужик един…» «От нашей заводской грани на полдень озеро есть…» «Пошли раз двое наших заводских траву смотреть…» То есть место всегда указано и по ходу действия уточняется: в руднике, на Красной горке, в Косом Броду, в Полевском, но вопрос: ПОЧЕМУ ИМЕННО ЗДЕСЬ? — остается открытым. То, что Бажов знал эти места с самого детства, ничего не решает: он весь Урал знал отлично, мог бы выбрать, к примеру, истинно сказочный пейзаж. Та же Сысерть, где он родился и прожил десять лет, живописней Полевского завода, а она к бажовским местам даже не относится.

Реальный Полевской завод описан в очерке «У строго рудника», о нем рассказывает бабка Павла Петровича, притом говорила она — это важно — «много мягче отца».

«Завод как завод. Такие же люди живут. Только в яме против нашего (Сысертского. — М.Н.) пришелся. Медная гора у них — Гумешки-то эти — место страховитое, а так ничего. Лес кругом, и ягод много. Кроме здешних, там еще морошка растет. Желтенькая ягода, крепкая. И в лесу у них не все сосны да березы, а ельник да пихтач есть… Ну и чесноку по тамошним местам много. Весной, как он молодой, целыми мешками его таскают да солят… В петровки, глядишь, из этого соленого чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места…»