Исповедь школьника - Женя Золотов

— Эй, что это вы тут делаете? — послышался сзади чей-то усталый, ворчливый голос, и кто-то бестактно осветил нас лучом карманного фонаря. Это оказался ночной сторож, совершающий обход яблоневого сада.

— Все, хватит, ребята, пора по домам!

Мы переглянулись, прячась в высокой траве, и дружно захохотали, зажимая рты. Ленька первый нехотя встал, надел свои белые брюки, потом нашел в траве куртку и собрал наши вещи. Я, стараясь, по обыкновению, не показывать свое лицо, накинул на плечи только пиджак, сразу уходя за деревья. Мы смеялись, слыша, как сторож ворчал нам вслед:

— Вот тоже, нашли место. И эта, тоже, разделась, бесстыжая!..

Часть 6

Накануне первого сентября отец всегда устраивал маленький праздничный ужин нам с ним на двоих, со свечами и домашними пирожными, которые любил печь сам, и сейчас, я знал, он ждет меня к столу, несмотря на позднее время. Немножко неудобно получилось, все-таки я обещал быть раньше, но Павел Иванович ему звонил, наверное, он не очень волнуется, так что все в порядке. Тихонько открыв дверь ключом, я, первым делом, скользнул в ванную и внимательно оглядел себя в зеркало. Волосы растрепаны (ну это мы сейчас поправим), глаза сверкают счастливым блеском и вообще, я весь светился от счастья, скажите, пожалуйста! Я даже засмеялся: да, таким я уже давно себя не видел! Но губы были красными и распухшими, а на шее, на плечах и на груди — о, Боже! — ярко выделялись свежие, темно — вишневые, как испанское вино, следы поцелуев.

«Ленька, Ленька, — подумал я с нежным замиранием сердца, — милый мой, мы с тобой не знали, оказывается, у меня такая нежная кожа».

О том, что я скажу отцу, если он спросит, откуда у меня это, я предпочитал не думать. Но, несмотря на то, что я был не седьмом небе от счастья, я все-таки заметил, что чувствую себя как-то не очень хорошо: у меня немного кружилась голова и начинало знобить. Возможно, я все-таки простудился, гуляя ночью и лежа на холодной земле, или просто мое тело было не в состоянии перенести такое количество адреналина, как за эти два дня, а, может, и то, и другое вместе… а, впрочем, все это ерунда.

Я умылся холодной водой, надел рубашку, застегнув ее на все пуговицы, и вышел к столу, стараясь выглядеть как можно обыкновеннее.

Во время ужина я пытался быть веселым и оживленным, но от меня не укрылось, как отец внимательно, даже с тревогой, поглядывал на меня.

— Ты что-то неважно выглядишь, Женька, — заметил он, глядя, как я вяло ковыряю серебряной ложкой шоколадный торт, не в силах проглотить ни кусочка. Носом я клонился в блюдце.

— У меня что-то голова тяжелая… — я жалко улыбнулся. — И знобит… Мне так холодно…

Отец немедленно дал мне градусник и заставил подержать несколько минут, а когда взял обратно, взглянул на него и присвистнул.

«Ну, так и есть, — подумал я, — все правильно, заболел… Но это неважно, главное — это то, что я люблю, и любим, разве есть на свете большее счастье…»

Отец осторожно запрокинул мою никнущую голову, посмотрел горло. Потом, уже сквозь сон, смутно помню, как он проводил меня в мою комнату, помог снять брюки…

«Четвертый раз за этот день я их снимаю, — посчи-тал Я| _ что-то много для одного мальчика. Ну, это смотря, какой мальчик…» — в голове у меня все плыло.

Отец уложил меня в постель, укрыв кучей одеял. Но меня, несмотря на одеяла, продолжало знобить. В темной комнате слабо горел оранжевый ночник. Отец принес что-то и дал мне выпить…

«Интересно, — подумал я с нежностью, — что сейчас делает Ленька?…» — Дальше я уже ничего не помню.

Я не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудил какой-то шум. У кровати стояли двое. Я не сразу сообразил, кто это. Один из них оказался мой отец, на другом был белый халат.

Я узнал одноклассника отца, его близкого друга, профессора медицины и кивнул ему.

«Наверное, отец привез его на машине прямо из больницы, — подумал я, — иначе, почему он в халате?»

Они тихо о чем-то переговаривались. Профессор потрогал мой лоб, затем осторожно сдвинул одеяло до пояса, расстегнул на мне рубашку и стал «слушать», прикладывая к различным местам моей груди холодный кружок фонендоскопа. Отец стоял за его спиной, следя за манипуляциями доктора. Оба они внимательно и с интересом разглядывали мое тело, и я заметил, как брови у них потрясенно ползут вверх, и лица, совершенно одинаково принимают недоуменное выражение. Они переглянулись. Я относился ко всему безучастно, как и полагается тяжелобольному, и глядел в потолок. Лишь, когда рядом звякнуло о стекло что-то металлическое, я сам открыл рот, чтобы избежать противного вмешательства ложечки. Профессор, как и отец вчера, осмотрел мое горло. Я снова закрыл глаза. Они возле меня продолжали тихо о чем-то говорить, и даже, что интересно, посмеивались. Я понимал почему.

— …Говоря понятным языком, жар может еще усилиться, но воспаления легких нет. Отчасти это может быть на почве стресса. У них в этом возрасте такое бывает, — профессор взглянул на отца поверх очков, тот кивнул, — ну и, конечно, сильное переохлаждение. Пока ему необходим такой же режим, и вот я сейчас выпишу это новое, редкое лекарство: завтра он будет здоров, но пусть пока посидит дома. — Он сел за стол, достал ручку, начал что-то писать.

— Где это тебя так угораздило? Ты меня слышишь? — последние слова, видимо, относились ко мне.

Профессор осторожно взял меня за руку. Я вяло и томно взглянул на него. Отец сказал поспешно:

— Ты так сразу не спрашивай. Что ты пристал к человеку, в самом деле? Я тебе сам объясню. Он играл весь день на солнце, загорал. Дождя не было. Я так думаю, может быть, перегрелся. Ну, а потом… — он помолчал, — потом… простудился. Так, Женька?

Врач засмеялся, глядя сначала на отца, потом — на меня.

— Мы купались, — тихо произнес я.

— Купались? — удивился отец. — Где?

— Под душем, — прошептал я. Действительно, было трудно говорить.

— Все вместе? Или по очереди? — саркастически спросил профессор.

Отец показал ему кулак.

— Под каким душем, сынок? Когда? — спросил он.

— Под краном… на станции. На камнях.

— Ничего не понимаю, — отец, посмотрев на профессора, сокрушенно пожал плечами.

Я снова закрыл глаза. Надо было что-то придумать для объяснения, откуда у меня эти следы на теле, но сейчас ничего в голову не приходило. Я вообще очень плохо соображал. «Ладно, пусть все течет, как течет, — подумал я по обыкновению, — куда-нибудь да вынесет».

— Ну, а потом что вы делали? — спросил отец осторожно и очень ласково.

— Гуляли, — прошептал я чуть слышно, не открывая глаз.

— Ну кто же, — сказал профессор спокойным голосом, — купается сразу после игры, да еще потом гуляет ночью… на холодной земле. Тут, понятно, переохлаждение, стресс и все такое. Я уже не говорю об элементарных мерах предосторожности. Ты, юноша, еще хорошо отделался, на первый взгляд, а то ведь, действительно, все могло быть гораздо хуже.

Вскоре профессор уехал. Отец проводил его и быстро вернулся. За окном был серый вечер. Дождь стучал в шуршащей листве. По стеклу, на фоне трепещущей расплывчатой зелени, хлестали косые струи воды.

— Ты не спишь? — тихо спросил отец.

— Нет, — прошептал я.

— Может быть, хочешь есть?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда я тебе дам куриного бульона, — сказал он. — Сейчас тебе обязательно нужна какая-нибудь пища. — Он устроил мою подушку так, что я оказался в полусидячем положении и принес с кухни чашку с горячим бульоном. — Удержишь сам?

Я взял двумя руками белую, с голубым рисунком, пиалу без ручки и медленно, маленькими глотками, выпил содержимое, почти не чувствуя вкуса. На пиале был изображен голубой парусник среди голубых бушующих волн. Я повернул ее — с другой стороны был точно такой же корабль и такие же буруны. Я протянул пиалу отцу, он поставил ее на столик, вернул мою подушку в прежнее положение, а сам опустился в кресло у изголовья кровати.

— Сейчас вечер? — спросил я шепотом.

— Да. Уже скоро десять.

Я мысленно улыбнулся: прогулял, значит, школу, точнее — проболел. Теперь это недели на две, не меньше, хорошо. Но как же я буду жить без Леньки? Как голько смогу нормально говорить, сразу же ему позвоню. Что он сейчас делает? Может быть, он уже мне звонил? Или нет?

«А вдруг, — подумал я с болью, — в наших отношениях теперь что-нибудь изменится? Наверное, бывает так. Нет, нет, — успокоил я себя, — Ленька не такой. Он отвечает за свои слова. Он — самый надежный, самый преданный друг. Ленька долго молчит, но если уж сказал, изменить его отношение не может даже смерть. Я люблю его, и он любит меня; теперь, что бы ни случилось, это неизменно. Какое счастье!..»

Сознание мое словно плыло в пространстве. Я лежал, испытывая чувство невесомости, чисто условно ощущая между простынями свое как бы несуществующее тело.