Исповедь школьника - Женя Золотов

Сознание мое словно плыло в пространстве. Я лежал, испытывая чувство невесомости, чисто условно ощущая между простынями свое как бы несуществующее тело.

В комнате стоял полумрак, лишь от ночника был оранжевый полусвет.

— Ты хочешь спать? — заботливо спросил отец, сидящий в кресле у моей постели. — Я отрицательно покачал головой. — Тогда, может быть, я тебе почитаю? — Я кивнул, теплее закутался в одеяло и закрыл глаза.

Дождь равномерно стучал за окном. Было так хорошо и уютно — как в детстве. Отец просматривал книги на моих полках, выбирая, что мне почитать, и никак не мог выбрать, что. Мне стало неловко перед ним.

«Он такой заботливый, — подумал я растроганно, — такой нежный, а я, наверное, не очень хороший сын, иногда плохо себя веду. Вчера вечером опять опоздал домой. Не всегда говорю правду, обманываю его. Вот, даже про вчерашнее не знаю, что придумать. Но ведь бывает такая правда, которую просто никак невозможно рассказать, даже любимому отцу. Хотя очень хочется рассказать, меня так и переполняет, по-моему, в том, что со мной произошло, нет ничего плохого и стыдного, — наверное, так? Что же в этом такого, если мы нравимся друг другу, если нам хорошо вдвоем? В конце концов, ведь я — хозяин своего тела. Разве кому-то от этого было плохо?.. Какая разница, как мы проводим время — это наше личное дело!.. Нет, все равно нельзя говорить — это ясно. Значит, придется как-то выкручиваться, скрывать… Неудобно перед отцом. Ну, ничего, — подумал я, — вот он состариться, а я займу его место, тогда я буду о нем нежно заботиться, как он сейчас заботится обо мне».

— Хочешь, Женя, почитаю тебе стихи? — спросил отец.

Я радостно кивнул. Это как раз было мне сейчас под настроение. Отец расположился в кресле у моей постели с томиком Блока, он знал, что я люблю. Раскрыв страницу наугад, он начал читать:

Мой милый, будь смелым —И будешь со мной.Я вишеньем белымКачнусь над тобой.

Зеленой звездоюС востока блеснуСтуденой волноюНа панцирь плесну.

Русалкою вольнойЯвлюсь над ручьем.Нам вольно, нам больно,Нам сладко вдвоем.

Нам в темные ночиЛегко умеретьИ в мертвые очиДруг другу глядеть.

Он закончил и посмотрел на меня.

— Какие хорошие стихи! — прошептал я, блаженно улыбаясь, а из глаз у меня по щекам лились счастливые сладкие слезы. Они вообще легко лились у меня по всякому поводу.

— Я рад, что тебе так понравилось, — сказал отец растроганно, но несколько удивленно.

— Просто чудо какое-то, только зачем умереть? Отец рассмеялся:

— Правильно, Женька, зачем умереть? Надо жить! Я не знаю, зачем он так написал. — Он достал чистый платок, аккуратно вытер мне слезы и стал гладить по голове, перебирая мои волосы.

Вообще, я заметил: последнее время всем очень нравились мои волосы. Так приятно… Я попробовал представить себя в образе русалки над ручьем, с хвостом вместо ног… А что, ничего, пожалуй, мне бы пошло. Я невольно рассмеялся. Как хорошо, когда тебя все любят! Я поймал руку отца, поцеловал ее, потом прижался к ней щекой.

— Папка, — прошептал я, — я тебя ужасно люблю! Он неловко улыбнулся; как я был щедр на проявление чувств, так он стеснялся этого. В этом, как он говорил, я пошел в маму.

— Какой ты, Женя, у меня нежный, — сказал он ласково. — Хочешь, еще тебе почитаю? — Я кивнул. Он полистал книжку. — Вот, как раз для тебя.

Он начал читать:

Холодный ветер от лагуны.Гондол безмолвные гроба.Я в эту ночь — больной и юный —Простерт у львиного столба…

… На башне, с песнею чугунной,Гиганты бьют полночный час.Марк утопил в лагуне луннойУзорный свой иконостас.

Слабеет жизни гул упорный,Уходит вспять прилив забот.И некий ветр, сквозь бархат черный,О жизни будущей поет…

(Я не совсем понимал, о чем идет речь. Но все было так красиво, и отдельные слова сразу ударили по моему сознанию. Имя «Леонид» переводится с греческого как «сын льва» или «львиный». И то, что я — больной и юный — лунной ночью простерт… (я почувствовал, как мое лицо и уши густо заливает краской). И таинственный, холодный ветер сквозь бархат ночи поет мне о какой-то загадочной новой жизни. И все, что было до этого часа — до того, как мы с Леонидом открывались друг другу — теперь ушло в прошлое. И начинается что-то новое, неведомое…). Отец продолжал читать:

Очнусь ли я в другой отчизне,Не в этой сумрачной стране?И памятью об этой жизниВздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь?Потомок дожа,Купец, рыбак или иерейВ грядущем мраке делит ложеС грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девыКанцоной нежный слух пленяОтец грядущий сквозь напевыУже предчувствует меня?..

Я улыбнулся. «Ну, это ему лучше знать, я. — Меня тогда еще не было». Отец читал дальше:

И неужель в грядущем векеМладенцу мне велит судьбаВпервые дрогнувшие векиОткрыть у львиного столба?

Мать, что поют глухие струны?Уж ты мечтаешь, может быть,Меня от ветра, от лагуныСвященной шалью оградить?

— подумал…

Нет! Все, что есть, что было, — живо!Мечты, виденья, думы — прочь!Волна возвратного приливаБросает в бархатную ночь!

«Да, — думал я, — да, теперь уже ничто не сможет оградить меня — юного и больного — от этого ветра будущего, и некая волна, подхватив меня, несет так, что замирает сердце — в таинственную „бархатную ночь“. Все было верно. Но почему отец решил прочитать мне это? Неужели он о чем-то догадывается?..»

Отец закончил читать, взглянул на меня и, конечно, сразу заметил, как я покраснел. Я молча смотрел на него. Воцарилась неловкая пауза. И она закончилась для меня совершенно неожиданно. Отец закрыл книгу, откашлялся, почесал свой знаменитый подбородок… Я видел, как он собирается с духом.

— Женя, сынок, — начал он. — Не надо мне ничего рассказывать! Я все знаю.

У меня перехватило дыхание: «Кто ему рассказал? Ленька? Глупости, — оборвал я себя, — Ленька не такой, он ничего не расскажет, даже под пыткой не выдаст».

Я чуть-чуть успокоился и стал напряженно слушать, а в голове у меня проносилось, как я сейчас ему все расскажу, как буду горячо отстаивать свою жизненную позицию, как постараюсь быть убедительным. Я ждал, что он мне сейчас скажет. А он продолжал, как бы извиняясь:

— Я знаю, Женя, вы вчера вечером были в кафе. — Я кивнул. — Ну так вот, — продолжал он, — в общем, мне передали, неважно кто, что Леонида… видели там с какой-то девушкой… а я знаю, что вы были там вместе. Ну, и потом, когда доктор тебя осматривал, я окончательно все понял…

Когда я все это услышал, у меня даже непроизвольно открылся рот от потрясения. Вы можете себе представить, какое у меня было лицо. Отец, видимо решив, что я собираюсь что-то сказать, воскликнул:

— Не надо мне ничего объяснять, сынок. Это я сам виноват. Я, старый дурак, забыл, что ты уже не тот маленький мальчик, который катался на своем велосипеде по моему кабинету… — он нежно улыбнулся воспоминаниям. — Я-то и не заметил, как ты вырос, Женя. Вот, уже юноша… да нет, даже мужчина. Мне давно надо было об этом подумать, как-то поговорить с тобой, подготовить, что ли… Этим летом ты очень изменился, стал другим, чем был раньше. Все заметили, как ты переживал, плакал часто, а я — то, дурак, не понимал — от чего. А оказывается, все просто… — Он говорил это, а я не знал, куда девать глаза от стыда: я так покраснел, что даже вспотел, но это выглядело вполне уместно. — И он продолжал: — А ты оказался намного умнее меня! Пока я хлопал ушами — ты взял и все вопросы решил сам. Это по-нашему, по-золотовски! — он захохотали крепко меня обнял. Потом, видно, приглядевшись вблизи к моему воротничку, уже несвежему по нашим меркам (а я так и лежал в той рубашке, в которой провел вчерашний день, боясь раздеться). Отец брезгливо поморщился: — Женька, давай поменяем твою рубашку — теперь-то стесняться нечего, — он подмигнул, подошел к шкафу и достал одну из моих маек, белую и чистую. — Ты сядь, я тебе помогу.

Зайдя сзади, со стороны подушки, он помог мне снять рубашку, и… увидел меня во всей красе. Я имею в виду спину. А мне уже было все равно. Он осторожно погладил меня по плечу, видно, боясь сделать больно, и произнес даже с каким-то уважением: