Тайна - Зухра Сидикова

Он успел прислать две телеграммы. До востребования, как они и договаривались.

Через несколько дней Костя погиб. Разбился на машине.

Вслед за известием о гибели Кости пришло последнее письмо, в котором Виктору Борисовичу приказывалось приехать в далекий южный город для последнего решающего разговора. И была названа окончательная цена его дальнейшей спокойной жизни.

Он стал жаловаться на усталость, засобирался в санаторий.

Ему показалось, что Иван заподозрил неладное. Слишком большие суммы стали пропадать, и не только с личных счетов Арсеньева. Он пытался вызвать тестя на откровенный разговор, но тот только вяло отговаривался.

На прямое противодействие у Виктора Борисовича сейчас не хватало сил. От того, что он ни с кем не мог поделиться, у него было странное ощущение, что он потерял опору, словно парил в воздухе, в невесомости, в черной и холодной пустоте. Он чувствовал себя опустошенным, у него не было сил бороться с неизбежным, и он примирился с навязчивым ощущением того, что едет, чтобы не вернуться.

*  *  *

Провожать себя в аэропорт он не разрешил.

Простились на крыльце.

Он поцеловал дочерей, жену, внучек. Пожал руку зятьям, вглядываясь в их лица – ясное, чуть рассеянное Иннокентия и серьезное, напряженное Ивана, и уже с некоторой отстраненностью думал: кто же из них станет во главе его дела? Конечно, временно станет, до совершеннолетия Витюши. В завещании, которое хранилось у нотариуса, он все оставил внуку. Только он будет владеть тем, что создал его дед.

Виктор Борисович присел перед внуком на корточки. Мальчик обнял его.

- Деда, приезжай скорей.

- Конечно, родной, я очень скоро приеду.

Он крепко поцеловал мальчика.

Пошел к машине, обернувшись на прощанье, словно запечатлевая в памяти семейное фото.

Дочери настояли на том, чтобы отец взял с собой на отдых охранника Алексея. После долгих уговоров Виктор Борисович сделал вид, что согласился. У него не было сил спорить.

Этот новый охранник - Леша, так представился он в день их первой встречи, протянув огромную ладонь, и по-детски улыбнувшись широкой щербатой улыбкой, - казался полной противоположностью Кости. Светлые волосы ежиком, голубые глаза, крепкая толстая шея, в которую неизменно упирался взглядом Виктор Борисович, когда иногда пересаживался на заднее сиденье машины после особенно трудного дня. «Хороший парень…», - сказал Виктор Борисович Ивану, который и посоветовал взять Алексея на работу, но сам все время тосковал по веселому взгляду черных глаз, по улыбке, встречающей его в прежние, такие спокойные, дни.

По дороге в аэропорт Виктор Борисович молча смотрел в окно. Алексей начал было рассказывать что-то о своей службе в армии, но Виктор Борисович молчал, и парень тоже вскоре умолк.

За окном машины мелькал знакомый пейзаж – рыжие квадраты полей, темный лес, синеющий остроконечными верхушками сосен. Сколько раз прежде любовался Арсеньев этой картиной, сколько раз наполняла она его любовью к этой земле, на которой он родился, которую изучил вдоль и поперек, которая дала ему все, что он имел. Где-то там за темной грядой леса еще стоит его родная деревенька, покосившаяся избушка, в которой он жил с матерью и сестрами… И всякий раз, когда он уезжал, он с радостью думал о том, что скоро возвратится к этим полям и к этим соснам. Но сейчас ему снова показалось, что на этот раз он не вернется, и он жадно глядел на тихий свет закатного солнца, на медленно плывущие по розовеющему небу облака, на темную полосу леса… словно в последний раз…

В аэропорту Алексей стал вынимать из машины багаж. Виктор Борисович взял чемодан из его рук.

- Ты можешь ехать домой!

- Что? – на круглом простоватом лицо появилась растерянность.

- Езжай домой!

- Но…

- Я полечу один!

Алексей свел короткие белесые брови к переносице.

- Я не понимаю…

- Тебе и не нужно ничего понимать, - устало сказал Виктор Борисович. – Вот возьми деньги, поезжай домой и не показывайся несколько дней, пусть все думают, что ты поехал со мной.

- Но, Виктор Борисович!..

- Делай как тебе говорят… Иди.

Арсеньев вошел в здание аэропорта. Вдруг почувствовал, что силы оставляют его, присел на краешек пластикового кресла среди сидящих в таких же неудобных красных креслицах пассажиров, которые ожидали своего рейса, - некоторые с озабоченными усталыми лицами, другие, напротив, не скрывая радостного оживления.

Он всмотрелся в эти лица, задумался о жизни этих чужих, незнакомых ему людей. Сейчас он отдал бы все свое благополучие, свою жизнь за жизнь любого из них. Он хотел просто жить, просто жить…

Вернуться, подумал он, вернуться, не отвечать на письма, игнорировать угрозы. Просто жить, помогать дочерям, воспитывать внуков. Просто жить, просто жить… Не нужно ничего, не нужно денег… ничего, кроме покоя, кроме простой жизни. Просто жить, просто жить…

Вот как этот седой сгорбленный старик. Рядом сын, - заботливый, суетливый, сразу видно любящий, - что-то спрашивает, принес чай в пластиковом стаканчике. Рядом со стариком сидит мальчик. Прислонился к деду стриженой головой, внук, наверное. Мальчик чем-то напомнил ему Витю, такой же крепенький, светловолосый.

А что если вернуться? – вдруг подумал Арсеньев и даже привстал. Вернуться, плюнуть на все. Пусть все идет прахом.

Но он представил себе развороты газет, кричащие заголовки, допросы, глаза жены, дочерей, Витюши.

Он снова сел. Нужно лететь. Может быть, удастся все уладить и все будет по-прежнему. Но он уже не верил в это. Что-то надломилось в нем, неотвратимо, навсегда. Прежде решительный, порой жесткий, часто бескомпромиссный, теперь он был опустошен этим неожиданным возвращением прошлого, того, что, казалось, было надежно зарыто в сырой, усеянной сосновыми иглами, земле.

Объявили его рейс.

Нужно идти.

Он встал.

Еще раз взглянул на светловолосого мальчугана, прижавшегося к деду, и медленно на подгибающихся ногах, согнувшись под тяжестью чемодана, пошел к стойке регистрации.

Глава восьмая

Позже, когда Максим вспоминал это время, оно казалось ему озаренным мгновенными, ослепляющими своей внезапностью вспышками, чередой быстро меняющихся событий, разом изменивших его размеренную жизнь и заменивших собой эту жизнь. Потом, издалека, это время казалось ему несущимся вихрем событий, словно прокручиваемых на видеопленке в ускоряющемся темпе. Время словно сжалось до коротких ярких мгновений.

Но на самом деле жизнь продолжала свое неторопливое привычное течение. Холодное дыхание перемен еще только предчувствовалось, как первое холодное осеннее утро после теплых благодатных летних дней наводит чуть тоскливое ощущение приближающейся зимы на человека, который вышел из дома и вместо солнечного тепла встретил хмурое небо и холодный неприветливый день.

Жизнь в то странное для него время неспешно шла незыблемой, привычной колеей, отмечая свой ход неизменными вехами ежегодных ритуалов, которыми люди обставляют собственное существование, пытаясь их зыбким постоянством придать ему некий, ведомый только им, смысл. Одним из таких ритуалов в жизни большого города и его обитателей являлся Губернаторский бал, ежегодно проходивший в старинном здании бывшего Губернаторского дома. Огромные белые колонны, подпирающие своды, украшенные редкостной красоты лепниной, сохранили свою двухвековую величественность, и когда в наступающих осенних сумерках к дому начинали съезжаться автомобили, выпуская из своих ярко освещенных салонов солидных мужчин и их спутниц в изысканных нарядах, казалось, ничего не изменилось с тех пор, когда двести лет назад к парадному входу Губернаторского дома съезжались кареты, и господа во фраках вели под руку роскошно одетых дам, щеголяющих своими нарядами, выписанными из Парижа и Лондона. Ничего не изменилось. К балу у губернатора готовились задолго до его начала. Покупались какие-то немыслимые платья, драгоценности, наличием и видом которых женщины намеревались уничтожить соперниц, мужчины гордились друг перед другом машинами и любовницами.

Максим ненавидел эту ярмарку тщеславия. Ненавидел эти пустые разговоры, раздутое самомнение, высокомерие. Но положение преуспевающего адвоката обязывало его быть на этом параде бахвальства. На бал съезжалась вся городская элита, завязывались знакомства, налаживались новые связи, упрочивались старые. Приглашение на бал являлось пропуском в мир успеха, богатства, тот, кто не получал этого приглашения, автоматически исключался из «высшего общества» и был обречен на то, что от него отвернутся и недавние друзья, и деловые партнеры.

Градов вынуждено исполнял этот постылый ритуал, хотя мысли его были заняты совсем другим. Ему беспокоило понимание того, что существует опасность, о которой он не знает, не может знать, потому что недостаточно внимателен и упускает что-то важное. Он все чаще возвращался мыслями к происшествию в ресторане, и все прочнее утверждался во мнении, что в тот вечер, когда на стол, за которым он ужинал, упала люстра, имело место реальное покушение на его жизнь, которую спасла, по сути, только случайность – телефонный звонок от неустановленного лица.