Ленд-лизовские.Lend-leasing - Василий Аксенов

Довольно часто Ревекку провожала туда Ксения. В таких случаях можно было взять с собой и мальчишек. И угостить их леденцами-петухами на палочках. Ребята ликовали от такой огромной сласти. Еще пуще они ликовали, когда на базарчик закатывала свою тележку мороженщица. Ваксик и Димка старались не проморгать ни малейшей детали в изготовлении райского лакомства. На дно жестяного стакана укладывалась большая круглая вафля. Из бидона зачерпывался половником комок морозной жирной массы. Жестяной стакан раскручивался и производил кругообразную, по границам вафли, ванильную котлетину. Сверху котлетина накрывалась еще одной вафлей. Еще несколько оборотов — и мороженое готово. Тогда они оба хором восклицали: «Восторг и упоение!»

Однажды, вместо того чтобы совершить очередной поход на базар, тетя Ксения схватила Акси-Вакси за руку и повлекла его совсем в другом направлении — к Крепости.

«Куда ты меня тащишь?» — воскликнул мальчик. «Молчи, Ваксюша, — шепнула она ему на ухо. — Идем к папе!»

Крепость была окружена слободой каких-то нежилых строений. Прокрутившись по пыльным переулкам, они вышли в длиннющую улицу, что тянулась вдоль глухой стены с одной стороны и другой стены с проволокой. Вдоль глухой стены строения тянулась очередь в несколько сот людей. Большинство сидело на земле, прислонившись к стене. Женщины вязали бесконечные пряжи, кое-кто читал книги, кто-то дремал с провалившимися ртами. Никто из этих женщин не разговаривал друг с дружкой. Черный раструб радио гнал бодрящую музыку вроде:

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

Страна встает со славою

На встречу дня.

Эта песня на долгие годы стала для Акси-Вакси символом советского ужаса. Только став взрослым, он узнал, что бодренькая мелодия сочинена Шостаковичем для кинофильма «Встречный», но даже и тогда он не мог понять, что за мрак курится в словах о какой-то «кудрявой», которая «не рада веселому пенью гудка». Только еще позже выяснилось, что слова были написаны поэтом Борисом Корниловым. К тому времени, когда песня оглушала и пугала пятилетнего мальца, Борис Корнилов был уже расстрелян как враг народа.

Другому врагу народа, а именно отцу этого мальца, перед отправкой по этапу было разрешено свидание с ближайшими родственниками, сестрой и сыном; гуманизм все-таки.

Отцу Акси-Вакси, бывшему председателю горсовета, вообще-то повезло. Его вместе с другими работниками почтенного заведения судил открытый суд, а не тройка убийц. Там сидела отобранная публика, а также представители прокуратуры и защиты. У него был свой адвокат, который постоянно посылал апелляции. По приговору суда Павлуша получил высшую меру без права обжалования. Чекисты вели уже его к фургону для отправки в камеру смертников, когда из толпы перед ним выскочила матушка, Евдокия Васильевна, рожденная еще при крепостном праве.

«Пашка, не боись! — пронзительно закричала она и осенила его крестом. — Ни один волос не упадет с головы без воли Божьей!»

Бывший городской голова воспрял и так с этим воспарением отправился в каменный мешок смертников, где единственным его собеседником в течение шестидесяти дней была одна-единственная муха. Оттуда его и отправили назад в светлое здание клуба имени Менжинского, где и огласили замену смертной казни 15-летним заключением плюс «три-по-рогам». Настойчивость адвоката сделала свое дело. Апелляции стали достигать непосредственно всесоюзного козла Калинина.

Охрана начала выкликать фамилии. Тетка услышала свою, схватила за руку Акси-Вакси и ринулась в самую гущу. Огромные дощатые столы шли один за другим от входа к выходу. В другую дверь заглядывали группы зэков. «Вон, смотри, Вакси, вон твой папа там влачится», — проговорила тетушка. Мальчик сначала и не узнал исхудавшего доходягу в ободранном бушлате, с мешочком на плече. Солдат тронул того прикладом и погнал по проходу между дощатых столов. Другой солдат пхнул коленом тетку и показал на проход вдоль столов. Акси-Вакси прикрыл ладонями свою голову и стал пробираться. Так или иначе они оказались через грязный занозистый стол прямо напротив отца. Тот не в силах был удержаться от слезоизлияния. Он протянул к сыну грязные руки, и мальчик отдал ему свои ладошки.

«Куда тебя теперь, Павлуша?» — спросила тетка. «Похоже, что на Инту, — ответил он. — В шахты».

Тетка смотрела на него и закрывала глаза, борясь со слезами. Похоже было на то, что это их последняя встреча. Папа вдруг вытащил из нагрудного кармана помятую конфету «Мишка на Севере»: «Быстро, ешь!» — Затем он протянул тетке малую толику бумаги: «Вот здесь адрес, почтовый ящик. Держитесь, мои родные!»

Солдаты пошли с двух концов, разгоняя зэков и их визитеров в разные стороны.

«Прощая, прощай», — запричитал Акси-Вакси, и все действительно шло к последнему прости. Тетка подняла мальчика на руки и понесла его к выходу. Павлуша молчал, поглощая каждый мгновенный образ уносимого мальчика.

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река…

После этого прощания тетка окончательно забрала племянника «домой на Карла Маркса», и он стал расти как обычный мальчик из этой системы проходных дворов и в половодье, управляя плавучими калитками и кусками забора, отталкиваясь шестами от глинистого дна и воображая себя матросом из романа «Мятеж на «Эльсиноре». А ранним летом расцветали липы, и Акси-Вакси все чаще застывал, глядя на закат и думая, что он, должно быть, уже не раз проходил под этим цветением. И так они все, Котельники, Ваксоновы, Гинзы и Шапиро, дотянули до войны.

22 июня стояло тихое марево. До Булгар-на-Волге эскадры «дорнье» не долетали. Взрослые сидели на скамеечках и вели тихие сумрачные разговоры. Дети носились меж стволами аргамаковского сада, изображая военные самолеты. «Ура! Ура! Война началась!» — кричали они. Какой-то пьяный командир прошел мимо забора, бабахнул в небо и проорал: «Через неделю в Берлине!»

Мне восемь, почти девять, лет. Я уже вычитал все батальные сцены из «Войны и мира». Завидую тем, кто идет на фронт, в частности, дяде Феле. Он куда-то уходит, вроде бы по соседству, и возвращается без своей великолепной черной шевелюры. Я потрясен: значит, вот так все это происходит? Дерзновенный герой приходит куда-то, где сидят какие-то брыла, и добровольно предлагает свои усилия для борьбы против немецкого врага. Его первым делом тут же провожают в подсобную комнату и окатывают под ноль. А пол в этой комнате мягко устлан отхваченными шевелюрами: никто не подметает, потому что щетки нет. Мужчины становятся носителями острых, похожих на археологическое оружие голов.

Он призывает нас всех сфотографироваться: себя, тетю Котю, бабу Дуню, которая все еще на эти техно-чудеса смотрит с удивлением, тетю Ксению с ее твердым и добрым мужским лицом, Галетку, Шуршурчика и меня, который к этому времени уже неотделим от семьи. Подросток Боба Савочко деловито расставляет треногу своего аппарата. В кепке и джемпере он похож на иностранца. Позднее я узнал, что он был воспитан в советской дипколонии в Нью-Дели. Его папашу по каким-то причинам отозвали на родину, тот в свою очередь отозвал самое себя из состава семьи, обеспечив таким образом плавное вхождение Борьки в заволжский воровской мир.