На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

Федорович отличался живой общительностью, подвижностью и шумливостью. Он был маленького роста и походил на гнома с большой головой и длинной бородой. В профиль он был очень похож на Сократа. Под широким лбом сверкали на его лице маленькие острые глазки, точно два колючих буравчика. Он говорил без умолку, с необычайной живостью, звонко отчеканивая слова, которые неудержимо сыпались одно за другим, и то и дело сопровождая возбужденную речь взрывами громогласного заливчатого смеха. Нередко эти взрывы смеха врывались в его речь и на кафедре, во время лекции, и смех был так заразителен, что вся аудитория громыхала ответным бурным смехом, который в свою очередь заражал и лектора, махавшего маленькими ручками в такт своему раскатистому хохоту. Лишь с трудом утихала эта буря смеха и лекция входила наконец в нормальные берега. Степан Федорович читал курсы но истории Англии, Соединенных Штатов Северной Америки, французской революции. Он обладал феноменальной памятью. Политическая история Англии и Северо-Американских Соединенных Штатов была ему известна в таких мельчайших подробностях, как будто это была его личная биография. Он давал уроки и в средне-учебных заведениях в течение долгих лет, и вот мне приходилось быть свидетелем таких случаев: подходит к нему пожилая дама, когда-то, много лет тому назад учившаяся у него в гимназии. Он сразу узнает ее, безошибочно называет ее девическую фамилию и сейчас же напоминает ей, какие она сделала ошибки, отвечая ему когда-то на выпускном экзамене. С такою же точностью знал он и всю подноготную английских и американских политических деятелей всех эпох и представлял собою, как бы сказать, живую, ходячую летопись парламентской жизни этих стран. При этом он обладал даром увлекательного драматического изложения и передавал перипетии парламентских конфликтов былых времен с таким увлечением, как будто бы тут ставилась на карту его собственная политическая карьера. Можно себе представить, какой успех имели его лекции в его аудитории, битком набитой слушателями.

Степан Федорович Фортунатов был энтузиастом культа политической свободы. Он с жаром отстаивал идеи конституционализма и личных гражданских вольностей. Нередко его упрекали в приверженности к доктрине старого либерализма манчестерского типа. Эти упреки были, конечно, неосновательны. У нас в России, за самыми лишь немногими исключениями, сторонники либеральной доктрины вовсе не стояли за принцип laissez faire, а напротив того, придавали большое значение государственному вмешательству в экономические отношения в интересах социальной справедливости. И Степан Федорович не был, конечно, манчестерцем. Но он, на мой взгляд, правильно полагал, что русская интеллигенция склонна была скорее недооценивать, нежели переоценивать значение политической гарантии личных свобод, упуская из виду, что правомерная свобода личности, — и сама по себе составляя великое благо, — служит в то же время необходимой предпосылкой, необходимым условием и всех тех социальных преобразований, которые вызываются требованиями социальной справедливости. И потому он считал нужным именно на этом пункте нажимать педаль, именно эти дорогие ему начала выдвигать на первый план, пропагандируя их в научно-историческом освещении. Превосходный лектор, он имел какое-то органическое отталкивание от писания. Он не написал ни одной сколько-нибудь объемистой книги. Его литературная производительность ограничилась двумя очень небольшими книжками: "Генри Вен" и "Федералист" (американский политический журнал) — и затем короткими газетными статьями и рецензиями. Чтобы оценить его знания и его одушевление, надо было слышать его устную речь — на кафедре или в приятельской беседе.

Он был очень неряшлив и нечистоплотен. Его длинная борода всегда свидетельствовала о меню съеденного им в тот день обеда. Его сюртук был истерт и ветх. Он не признавал ни воротничков, ни манжет. Когда он читал на курсах Герье, то Герье, шокированный его костюмом, подарил ему как-то запонки для манжет. Фортунатов не понял или не захотел понять намека, запонки взял и даже хвастался этим подарком перед курсистками, но манжет по-прежнему не носил. Рассказывали, что ему однажды кто-то хотел подать милостыню, приняв его по виду за нищего. Итак, по платью и по внешности он мог произвести на иных на первых порах неприятное впечатление. Но все это забывалось и прощалось, когда начинала звучать его оживленная речь. Тогда приходили на намять стихи Лермонтова про Одоевского:

Он сохранил

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

На этом я прощаюсь с моими студенческими воспоминаниями. И приятно и грустно вспоминать о том, что пережил на "утре бытия". Так и просятся на уста восклицания Гоголя: "О, моя юность, о моя свежесть!" Но не буду поддаваться лирике и перейду к дальнейшему эпическому повествованию.

Глава II. ДИКТАТУРА СЕРДЦА. СЛАВЯНОФИЛЬСКИЙ КОМПРОМИСС

Я приехал в Москву для поступления в университет в то время, когда политический барометр быстро скользил вниз, но еще не было вполне ясно, где он остановится в своем падении и какая политическая погода настанет в России на ближайший период времени после всех предшествовавших политических пертурбаций.

Для разъяснения особенностей этого момента (лето 1884 г.) не лишним будет напомнить читателю события, незадолго до того пронесшиеся над Россией.

В 1879 г. исполнительный комитет возникшей тогда партии "Народной воли" поставил себе задачей вызвать крушение самодержавия посредством подпольного политического террора. Было решено умертвить императора Александра II в той уверенности, что акт цареубийства повлечет за собою общий политический переворот. Сначала революционеры вознамерились взорвать императорской поезд во время возвращения Александра II из Крыма в Петербург. Были сделаны подкопы под полотно железной дороги близ Одессы и близ Москвы. Но по случайному стечению обстоятельств императорский поезд благополучно миновал эти опасности. Тогда была предпринята еще более разительная попытка произвести взрыв внутри Зимнего дворца с таким расчетом, чтобы жертвою взрыва сделалась сразу большая часть членов императорской фамилии. Один из членов партии "Народной воли" Халтурин, поступил печником во дворец и в течение продолжительного времени систематически приносил туда динамит и складывал его в печь, которая находилась под императорской столовой. Когда накопилось достаточное количество динамита, решено было произвести взрыв во время собрания императорской фамилии за общим столом. Случай к тому представился 4 февраля 1880 г.: в этот день вся царская фамилия должна была чествовать парадным обедом во дворце болгарского князя Александра Баттенбергского. Но поезд с болгарским князем несколько запоздал и изрыв последовал в тот момент, когда дворцовая столовая была еще пуста. Таким образом, и это покушение не удалось: погибло только несколько десятков караульных солдат, находившихся в помещении, смежном с царской столовой.

Взрыв, произведенный в самом дворце, вызвал величайшую тревогу в правящих кругах. Все приходили к мысли о необходимости какой-нибудь