На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А одновременно с этим Лорис-Меликов приступал к проведению либеральной части своей программы.
При самом вступлении в должность председателя Верховной комиссии Лорис-Меликов обнародовал воззвание, в котором писал: "На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти к возобновлению правильного течения государственной жизни, от перерыва которого наиболее страдают интересы самого общества".
Немедленно обществу был дан и некоторый залог предстоящего согласования правительственной деятельности с общественными настроениями. Залог этот состоял в некоторых перемещениях на высших государственных должностях; эти перемещения носили явно симптоматический характер и так именно и были восприняты общественным сознанием.
Громадное впечатление произвела тогда отставка гр. Димитрия Толстого от должностей министра народного просвещения и обер-прокурора Синода. В 70-х годах Димитрий Толстой сосредоточил на своем имени величайшую ненависть со стороны широких кругов общества. Его ненавидели как организатора так называемой "классической системы народного образования". Грубо ошиблись бы те, кто предположил бы, что эта ненависть проистекала из отвращения русского общества к античной культуре. Было нечто прямо обратное: античный мир стал тогда ненавистен многим русским людям как раз вследствие школьной реформы Толстого. Не от нелюбви к Гомеру, Софоклу, Цицерону и Горацию возненавидели россияне 70 — 80-х годов Димитрия Толстого, а прямо наоборот: Толстой ухитрился посеять в русском обществе ненависть к греческим и римским классикам, которых так хороню знали и любили многие образованные русские предшествующих поколений.
Почему же так могло случиться?
Дело состояло в том, что школьная реформа Толстого была направлена вовсе не на общеобразовательные, а на чисто политические цели. Тогда было решено построить программу преподавания в средней школе так, чтобы учащаяся молодежь была сколь возможно более отвлечена от вопросов современной жизни и от самостоятельной мыслительной работы. Таким путем надеялись предохранить молодое поколение от увлечения "неблагонамеренными" идеями. Естественные пауки были признаны опасными, как источник атеизма и материализма, и их было решено совсем изгнать из гимназического курса (только в реальных училищах, не дававших права поступления в университет, были оставлены жалкие их обрывки), история, история литературы были сочтены подозрительными, как соприкасающиеся с вопросами современности, и были допущены к преподаванию лишь в самой гомеопатической дозе. А наибольшее количество учебного времени решено было заполнить таким материалом, который направлял бы учеников на чисто формальную "гимнастику ума" вне всякой связи с обогащением ума положительными сведениями. Для этой-то цели Толстой и счел вполне подходящим использовать изучение мертвых классических языков.
На первый взгляд это может показаться непонятным. Идейное богатство античного мира насыщено элементами, весьма далекими от того, что разумелось в русских правящих кругах под "политическую благонадежностью". Стоит только припомнить, какую важную роль в развитии свободомыслия и республиканских идеалов в поколении 10-х и 20-х годов XIX в. сыграли идеи и образы, почерпавшиеся именно из знакомства с античной культурой. Республиканскими героями античной эпохи бредили декабристы, и во времена Николая I как раз именно классицизм попал в опалу но этой самой причине. Каким же образом теперь к нему прибегли как к надежному противоядию против крамольного духа времени?
Дело было очень просто. В системе "классического образования" Димитрия Толстого предметом изучения являлись вовсе не основы античной культуры и не произведения античной литературы, а сочиненные немцами грамматики латинского и греческого языков. В течение восьми лет гимназического курса ученики должны были до одурения зубрить многочисленные исключения из многочисленных грамматических правил в мертвых языках. Вот это-то и называлось "гимнастикой ума". Что же касается чтения классических авторов, то оно было поставлено так, что ученики были вполне застрахованы от возможности увлечься обаянием художественного творчества или своеобразием идей античной литературы. Читались какие-то разрозненные отрывки из нескольких авторов без всякой связи с целым произведением, и при этом чтении все внимание обращалось опять-таки на грамматический разбор. Получалась в буквальном смысле мертвая наука, которая не давала никакой пищи для ума и сердца. Сторонники системы утверждали, что на изучении грамматики Кюнера или Ходобая изощряется мыслительная способность. Известный философ Паульсен, очень остроумно критикуя эту систему в ее немецкой редакции (а ведь оттуда-то, от немцев, и мы ее заимствовали), сказал весьма метко, что стремиться развить ум посредством одних формально логических упражнений без обогащения ума положительными знаниями — это все равно что стремиться насытить организм при помощи одних глотательных движений горла, не вводя в него при этом никакой пищи. Этим-то именно и занимала ученика в течение всего восьмилетнего гимназического курса толстовская школа!
Что же получилось в результате? Получилось то, что ученики шли в гимназию как на каторгу и решительно утверждались в том убеждении, что источников умственного света надо искать помимо казенной школы. Толстой думал своей системой отвлечь юношество от увлечения крамольными идеями, а на самом деле эта-то система и толкала юношей на путь увлечения всем тем, что было враждебно официально одобряемому мировоззрению. Омертвив содержание преподавания в казенной школе, Толстой и весь школьный режим построил на бездушно-бюрократических началах. Отдельные педагоги ухитрялись, конечно, вносить луч света в это темное царство. Но эти исключения только усиливали мрачность общей картины. И можно сказать без всякого преувеличения, что толстовская школьная система сыграла громадную роль в успешном укоренении в умах тогдашней молодежи злобной ненависти ко всему, что было отмечено печатью казенного одобрения; ко всей совокупности правительственной политики, ко всему официальному строю жизни.
Я несколько отвлекся от хода моего рассказа, но это отступление было необходимо для уяснения того ликования, которым было охвачено русское общество при вести об отставке Толстого. В фигуре Толстого для общества как бы олицетворялись стихия казенного бездушия, которая калечила нравственный облик подрастающего поколения. И Лорис-Меликов ничем, может быть, не мог бы в этот момент в большей мере возбудить к себе расположение и доверие со стороны разнообразных кругов общества, как именно отставкой Толстого. Наследие Толстого было поделено между двумя преемниками, которых ожидала в дальнейшем весьма различная судьба на поприще государственной службы. Министром народного просвещения был назначен Сабуров, человек либеральный, благожелательный, но скоро оставивший свой пост после нанесения ему оскорбления действием одним студентом. А обер-прокурором Синода был сделан Победоносцев, в котором в тот момент еще не предугадывали воинствующего реакционера, каким он выступил спустя несколько месяцев.
Как на проявление либерального веяния взглянуло общество и еще на один шаг Лорис-Меликова. То было упразднение Третьего отделения собственной его величества канцелярии. Это учреждение, в котором сосредоточивалось руководительство политической полицией, всегда возбуждало
