Обесчещенная - Мухтар Маи

Не помню точно, что девушки пели моему брату, может быть, вот такие слова:

Я смотрю на юг,Он мне кажется таким далеким.Вдруг появляется мой брат,У него очень красивые часы,Он шагает гордо...

Такого рода наивные песнопения, вероятно, скоро исчезнут, ведь по радио девушки слышат совсем другие мелодии. Но уважение и любовь к старшему брату останутся.

Вся семья радовалась, и я тоже, потому что это был праздник. Но в то же время я была охвачена страхом и грустью, ведь я должна была покинуть дом, где провела двадцать лет. Все кончено, я теперь больше не буду по-настоящему дома. Прощайте, детские игры, подружки, братья, сестры; сейчас я сделаю шаг, и все останется позади. Будущее меня тревожило.

Муж встал. Кузины подхватили меня под руки, помогая подняться, в соответствии с традицией. Они повели меня к большой повозке, которую тянул трактор. И, снова по традиции, мой старший брат поднял меня на руки, чтобы усадить сзади.

Перед дверью дома, где жил муж, ждал маленький ребенок. Он должен был взять мужа за руку и ввести внутрь. Мне дали в руки мандхани, инструмент, с помощью которого сбивают масло, и я вошла в свою очередь.

Последний традиционный ритуал — снятие паранджи. Гхунд холави. Я должна была снять паранджу только после того, как муж одарит деньгами маленьких девочек, которые его поддразнивали, говоря:

— Ну, давай, давай, не снимай гхунд, пока он не даст нам двести рупий...

— Нет, нет, пятьсот рупий...

— Нет, нет, не снимай гхунд, пока он не даст нам тысячу рупий...

Муж сбил цену до пятисот рупий. В то время это была немалая сумма. Можно купить козленка.

И вот, наконец, он увидел мое лицо.

В комнате, где мы должны были спать, стояло четыре кровати. Мы будем не одни.

Три ночи я провела в доме брата моего мужа, пока не вошла в дом мужа — в единственную комнату. Но потом он захотел вернуться к брату, он не мог жить без него! К несчастью, жена брата не выносила меня. Она без конца выискивала что-то, придиралась, упрекала меня в том, что я ничего не делаю, и при этом все время мешала мне что-либо делать.

Поскольку брачный контракт, составленный моей семьей, предусматривал, что мой муж будет жить у нас, я вернулась домой через месяц после этой странной свадьбы, но он со мной не пошел. Он хотел своего брата, он отказывался работать с моим отцом; я даже задавала себе вопрос, хотел ли он меня, потому что я без труда добилась, чтобы он дал мне талак — развод, в соответствии с которым он меня «освобождал». Я вернула ему все украшения. Я была свободна, пусть даже разведенная женщина по нашим традициям не пользуется уважением. Я должна была жить с родителями — жить одной женщине невозможно, иначе она приобретала плохую репутацию. Я работала, помогала своей семье. Благодаря преподаванию детям Корана, которое я осуществляла на общественных началах, и урокам вышивания, которые я давала деревенским женщинам, я снова обрела свое счастье, меня уважали жители деревни, моя жизнь вернулась в спокойное русло.

До того проклятого дня, 22 июня.

Система племенного правосудия в виде джирги восходит к обычаям предков, не соответствующим религии и закону. Само правительство, обратив внимание на это несоответствие, порекомендовало губернаторам провинций и полиции «в обязательном порядке» регистрировать в так называемом первичном протоколе информацию, позволяющую расследовать дела по преступлениям во имя чести. Следовало не допускать, чтобы виновные ссылались на вердикт джирги, оправдывая совершенные гнусности или кровавые преступления.

И этот первичный протокол, как случалось со многими другими, я подписала в виде чистого листа! Местная полиция взяла на себя труд изложить мою жалобу на свое усмотрение ради того, чтобы избежать неприятностей с главенствующей кастой.

Мужское малодушие, подлость, несправедливость. Считается, что в деревенских советах мужчины, собирающиеся ради урегулирования семейных конфликтов, — люди мудрые, а не бессовестные и жестокие. В моем случае возбужденный и заносчивый молодой человек, движимый лишь жестокостью и желанием причинить зло, увлек за собой всех остальных. Более взрослые, умудренные жизнью мужчины оказались в меньшинстве.

А женщины испокон века были от собраний отстранены. Притом что именно они, матери, бабушки, ведущие повседневное хозяйство, знают все семейные проблемы, как никто другой. Презрение мужчин к их умственным способностям держит их поодаль. Даже не смею мечтать, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, в деревенском собрании примут участие женщины.

Что еще хуже, именно женщины служат разменной монетой, когда требуется урегулировать спор и понести наказание. А наказание всегда одно и то же. Поскольку сексуальность — табу, поскольку честь мужчины в нашем обществе — это как раз женщина, то за разрешение конфликта платят насильным замужеством или изнасилованием. Но Коран не учит такому.

Поначалу такого рода решения были призваны гасить конфликты между племенами и кастами благодаря смешению.

В реальности все по-другому. Если бы отец и дядя согласились отдать меня замуж за мастои, моя жизнь превратилась бы в ад. Выданная замуж при таких условиях, женщина подвергается еще более грубому обращению, она отвергнута другими женщинами, фактически находится в рабстве.

Еще хуже бывает, когда насилие совершается для урегулирования материальных счетов либо из-за банальной ревности между двумя соседями. А когда женщины пытаются добиться справедливости, их же обвиняют в том, что они совершили супружескую измену или спровоцировали недозволенные законом отношения!

Но моя семья все же отличается от большинства других. Я не знаю истории касты гуджар в Пенджабе, не знаю, откуда пришло мое племя, каковы были его традиции и обычаи до разделения Индии и Пакистана. Наше сообщество одновременно воинственное и сельскохозяйственное. Мы говорим на редком диалекте, встречающемся на юге Пенджаба — сараики, — тогда как официальным языком в стране является урду. Многие грамотные пакистанцы говорят на английском. Я не говорю ни на том, ни на другом.

Насим теперь была моей подругой, она знала обо мне абсолютно все, и если я все еще опасалась мужчин, то у нее этого страха не было.

Самое важное, что я открыла для себя с ее помощью, не считая необходимости обучения девочек, предоставления им возможности открытия внешнего мира благодаря умению читать и писать, — это представление о самой себе как о человеке. Я научилась уважать себя как женщину. До этого мое несогласие, возмущение было инстинктивным, я действовала так, чтобы выжить, и ради моей семьи, которой грозила опасность. Что-то во мне отказывалось смириться. Иначе я бы поддалась искушению свести счеты с жизнью. Каким образом подняться после надругательства? Как преодолеть отчаяние? Сначала от желанной смерти спасает злость, инстинкт отмщения. Эти чувства помогают восстановиться, ходить, действовать. Прибитый грозой колос пшеницы может либо подняться, либо сгнить на корню. Сначала я поднялась сама, но постепенно стала осознавать свое существование как человека, осознавать свои законные права. Я верующая, я люблю свою деревню, люблю Пенджаб, но я хочу, чтобы в моей стране у всех обиженных женщин, у девочек будущих поколений был другой статус. Я не была воинствующей феминисткой изначально, хотя многие средства массовой информации представляли меня таковой. Я стала ею в силу опыта, потому что выжила, я, простая женщина в мире, где правят мужчины.