Поводыри богов (сборник) - Татьяна Алфёрова

19

Найденыш заснул и тотчас проснулся, как от толчка. Голова не болела, но с правой стороны ее словно распирало изнутри. Как от сильного удара чем-то быстрым и круглым, вроде копыта. Сон еще дрожал перед глазами: длинный, подробный, хотя спал мальчик недолго. Снилось, что идет по круглой поляне, заросшей калганом и клевером, рядом мужчина средних лет, лицо мужчины казалось знакомым и даже родным, но имени он не помнил. Ни имени, ни того, кем ему приходился спутник. Наверное, родственник, но не отец, а может быть, учитель. Выглядел предполагаемый учитель неважно: длинная не по росту, грязноватая подпоясанная рубаха, домотканые полосатые порты, плащ, подбитый засаленным бурым мехом, таким же спутанным, как борода учителя, густая темная борода, а вот брови редкие и клокастые. Зеленоватые маленькие глазки смотрели с непонятной жалостью, пухлые губы учителя, губы обжоры и краснобая, подвижными червяками лезли из бороды, извивались.

Найденыш напрягся, пытаясь услышать, что говорит учитель. Тот рассказывал или выспрашивал – во сне казалось непонятным, кто из них двоих видел это, – о каком-то огромном святилище. Святилище было не слишком близко к Городу, но не за морем. Повествование велось хоть и без должного почтения – у соседних-то волхвов мудрости поменьше, чем у наших, говорил учитель, боги у них немощнее, – а все равно получалось страшненько. Учитель же, видимо, хотел, чтобы получилось забавно. Но чермная кровля с проемом для дыма посередине, багрец занавеса, пурпурная дорогая шерсть на богатых сундуках превращали белого четырехглавого бога, обитающего в капище, в кровавого. Идол качался на красных волнах внутри четырехстолпного храма, поворачивался то одной, то другой гранью, и даже ласковая Богиня с кольцом в руке, навеки прикованная к идолу, поскольку составляла с ним одно, глядела грозно. У входа толпились волхвы и конюхи.

Священный конь прижимал уши, ронял пену с морды. Его белые бока, заляпанные грязью, тяжело вздымались, гладкие ноги с тяжелыми подковами дрожали. Каждое утро коня вычищали серебряными скребницами до белоснежного блеска, спутанную долгую гриву разбирали и причесывали волосок к волоску, но нежные ноздри чуяли врага, конь тихо ржал, изгибал шею, ворочал огненным глазом. Ночью ему опять предстоит сражаться с врагами, биться грудью в черные груди других коней, кусать неведомых всадников, уворачиваться от ударов копий, выносить невидимого хозяина с поля боя, переплывать злую реку, переходить топи, осыпая брюхо ископытью, брызгами темной болотной жижи, зловонным узором покрывающей сияющую шкуру. Таким его найдут утром храмовые конюхи, но неповрежденным останется кольцо в стене конюшни, не распутанным хитрый узел поводьев; не порван чембур, не распечатаны надежные заговоренные запоры на дверях. Только сбитые подковы, брызги грязи да тяжелое дыхание расскажут о ночной битве. Конь Свентовита живет вечно, он всегда одного возраста, он не бегал счастливым стригунком за ласковой светлой кобылой, не пил ее молока. Он, наверное, питается кровью и рвет мясо широкими зубами, вырезая полосы кожи из человечьих спин, как сам Свентовит; пусть учитель в страхе отрицает это и рассказывает сказочки о заповедных лугах, куда водят коня на выпас храмовые конюхи. Этот конь прибегал ночью сюда, в землянку на краю поляны, и ударял копытом, пробивая стены, доставая до головы, до правой, распухающей изнутри стороны, до хрупкого виска.

Учитель пугался и заговаривал о своих богах, о домашних богинях Рожаницах, о Небесных Владычицах. О том, как велика была их сила в давние времена, когда самого Рода еще не существовало, а теперь уж и Роду не служат. Они заселили леса зверями, реки рыбами, поля злаками, а когда изобилие пришло на землю, родили людей. Рожаницы живут высоко в небе вместе с птицами и до сих пор рожают для людей все необходимое. Рода тоже родили они, и всех мужских богов, и самого великого Ящера, который пожирает по ночам солнце. Но сперва одна из них родила другую.

Учитель сам не видал, но еще дед его деда рассказывал про крошечных пятнистых оленят, льющихся на землю из тучи небесной, где укрылись Рожаницы. Да вот здесь это и было, на этой самой поляне, у родника – выдоха Рода, под этой ольхой с зелеными шишечками, учитель может поклясться бородой, а вообще-то он и сам видел что-то такое, точно видел, сейчас вспомнил, понимаешь. Они с Вольхом еще пили очень душистый ставленый мед, так что дед деда ни при чем, они с Вольхом сидели на высоком берегу и видели, как туча над Волховом разродилась дождем из рыб, больших и малых, серебряным веселым дождем, рыбаки еле успевали утаскивать добычу, мальчишки гонялись по берегу, хватая крупных, бьющихся на песке сигов, щук и лещей. Хотя лещ, знамо дело, дрянная рыба, костлявая, вот белорыбица – это да, а ведь белорыбица, говорят, жена Ящера. А то еще говорят, что Ящер умыкнул жену у вспыльчивого Перуна, поднявшись по Млечному пути, потому Перун без жены остался и до сих пор зол на Ящера, да сил не хватает отомстить. Зачем Ящеру Перунова жена, непонятно… У Ящера Купала есть… Белорыбица есть… А про белорыбицу, да, белорыбицы тоже много нападало из той тучи небесной, они с Вольхом вполне могли спуститься и набрать, навялить на всю зиму, засолить, да не хотелось разговор ученый прерывать, под чашу с медом хорошо разговоры ученые вести, дело такое. Оставили рыбакам и речным куличкам-зуйкам всю добычу, пусть их, не жалко. А Вольх-то хоть и думает, как все корелы, что мир со дна моря подняла серая утка, а значит, утка всему начало, Рожаниц почитает все ж.

Мальчик не слушал про рыбу, про утку, но запомнил про оленят. Может, не конь прибегал, а олень, рыжий пятнистый олень поднимал копыто, ломал стену, целил в голову. Учитель угадал, о чем он думает, резко остановился, замолчал, провел по лбу найденыша прохладной мягкой рукой. Прилетала сорока, ругалась, кричала. Учитель смотрел на нее, качал головой, не соглашаясь, говорил:

– Наплевать нам на Вольха, боялись мы его, а то! Пойдем в город на праздник. Праздники всем полезны, праздники от работы отвлекают и от мыслей дурных. Выпьем меда, мед тоже полезен, в нем весь ум, в меде и в рыбе, много ума, в шариках таких маленьких, летучих, что в меде играют, переливаются, а наверх не всплывают. У тебя эти шарики в животе соберутся, а потом в голову ударят, сразу умным станешь. Тьфу ты, экий я дурак, не думай про голову, не в голову, нет, в печень, знамо дело, ум весь, он в печени сидит, то есть сперва мед ударит шариками, потом умным станешь. Запутал меня совсем, вредно долго говорить, коли не обороняться.

Учитель чертил круги по земле, бормотал бессмысленные бессвязные слова, чертил круги у его ног, обходя их общую вытянутую сдвоенную тень.

– Дай-ка, пойдем в дом, оборонимся и отправимся в город. В квасе, сказать, тоже ума хватает, шариков этих, но квас, дело какое, шариками пожиже будет, мед наваристей. Оборонимся медом. И тотчас отправимся. А и не в город пойдем, праздник-то не в городе чай, а на холмах, потом к реке все спустятся. И Вольха не обманем, в городе-то, правда, не будем. На празднике всем быть велено, даже наказать могут, если не явимся, нельзя ослушаться! На пляски посмотришь, на костры, где старые лапти да утварь жгут, на колеса огненные, что с берега в воду полетят, на девок, как они купаться пойдут и нас за родилки ухватывать… Хотя тебе рано, поди, ну там поглядим, рано или нет, это ты сам почувствуешь. Вольху-то не болтай, на всякий случай, коли его не встретим в городе, то не болтай ничего. А как мы его встретим, если в город не пойдем, а сразу на холмы? Не встретим, не боись! Столько народу будет, ты этакого многолюдства за всю жизнь не видал. На, медку-то глотни чуток. Не просто так пьем, чай, Купала нынче.

Мед ласково побежал по языку, отозвался сладостью внутри, наверное, в печени, гладкими маленькими шариками добрался до живота, взорвался там и разбудил.

Он спал не больше двух минут.

20

Он спал и в то же время был на огромной поляне на холме, на поляне, покрытой травой и народом, что травой. Мокошь Подательница Благ в грозной и простой красоте неотрывно глядела из центра. Глубокая яма, куда Богиня укладывалась спать на зиму, затянула свой мрачный глаз светлой мокрицей с мелкими круглыми листиками. Кольцо костров крады вкруг Богини сияло живым, только что зажженным огнем, бледным от солнца. Другие огни в окрестных деревнях и городе спали мертвым сном третий день, чтобы родиться нынче от нового, живого. В капище на земле в больших чанах зеленели первые плоды: горох и бобы. Против центральных высоких кленовых свежесрубленных хором расположился немолодой наследник князь Игорь в широких сборчатых штанах, заправленных в полосатые гетры, в парчовой острой шапке, отороченной мехом черной куницы из древлянских лесов. Гриди, младшая дружина, стояли полукругом, томясь на жаре в толстых плащах одинцового сукна с камчатными подпушечками. Острый запах крепких и потных тел, дыма, свежего сыра, давленых бобов, многоцветных венков, нагретой на солнце коже поясов и перевязей, начищенного железа заполнял святилище до небес и теснил людей. Княгиня Ольга сидела подле мужа на кресле с резной спинкой; ящеры, переплетаясь ушами и хвостами, глядели поверх ее плеч, не замечая выше сидящих Хугина и Мунина, верных воронов Одина. Княгиня редко смотрела на мужа, больше на Мокошь, на жрецов, готовящих бескровную жертву, на кощунника, тихо перебирающего гусли в ожидании выступления. Княгине было смутно, тошно с утра, но сидела прямо, глядела величаво и спокойно. Солнце над головами играло и толкалось, как плод у нее в животе. Горели костры, прибавляя жару, плыла в их дыму Мокошь с опущенными к земле руками, и не было уж за ней резвых юных всадниц с золотыми сохами, а выступали мужчины с солнцами в руках на тяжелых конях с солнечными головами.