Зодчие - Александр Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды к Никите подошла женщина в халате, накинутом на голову:
– Ты русский? Свой?
– А, ты землячка! – догадался старик. – Зовут как?
– На Руси Настасьей звали. – Женщина сбросила халат, подняла черное волосяное покрывало. – Гляди…
На Булата смотрели огромные блестящие глаза в темных впадинах. Лицо полонянки исхудало, на почерневших губах была скорбная улыбка.
– Зачем открылась? Покарают…
– Кого карать-то? Последние дни доживаю. Сглодала чахотка… – Настасья кашлянула. На губах показалась кровь.
Женщина подвела Никиту к скамейке, усадила. Булат выслушал скорбную повесть Настасьи.
Она была крестьянка из-под Нижнего Новгорода. Десять лет назад на родную ее деревню неожиданно налетели татары. Кого поубивали, кого похватали в плен. Стала рабой и Настасья, которую полонили с грудным ребенком. О судьбе мужа Настасья ничего не знала: жив ли он, тоскует ли по жене и дочке на родной стороне…
– Дочка у меня растет, – шептала Настасья, – Дунюшка… Десять годков – одиннадцатый… Дедушка, возьми на попечение сиротку! С тем и пришла к тебе…
– А льзя ли мне с ней видеться?
– Я сказала, что ты ей дедушка. Старая ханым добрая – я упрошу, она позволит. Я с Дунюшкой по-русски разговаривала, сказки рассказывала, песням нашим учила, покуда голос был… Умру – все позабудет…
– Не позабудет, коли к ней доступ мне дадут, – уверил женщину старый зодчий.
На следующий день Настасья привела Дуню. Девочка в смущении пряталась за мать. Булат все же рассмотрел ее: круглое личико, румяные щеки, голубые глазки… Татаркой Дуню делал наряд: белая рубашка, широкие красные шальвары, остроконечные туфли – бабуши – на ногах. Русые волосы заплетены были в косички с привешенными к ним мелкими серебряными монетками.
– Дуня, доченька, это дедушка твой. Поговори с ним, – упрашивала мать. – Он добрый, он скоро один у тебя останется…
– А ты уедешь, мама?
– Уеду, доченька, уеду… – с тяжелым вздохом сказала мать. – Далеко уеду…
Вскоре Дуня привыкла к новому дедушке. Настасья недаром торопилась сдружить дочку с Никитой. Дуня стала прибегать к старику одна: мать уже не поднималась.
Ни одного близкого человека не было у рабыни Настасьи, и только встреча с Никитой вселила в душу женщины надежду, что Дуня не останется одиноким, заброшенным зверьком в многолюдном дворце Кулшерифа.
* * *Богатый дворец мусульманского первосвященника более полувека назад поставили самаркандские строители. Плоская крыша обнесена была перилами из точеных столбиков: рабам хватало зимой работы очищать ее от снега. Под крышей шли три ряда карнизов, мягко вырезанных полукруглыми арочками. Ленты цветных изразцов опоясывали дворец. Здание окружали крытые галереи на витых колонках; окна радовали глаз изысканным рисунком узорчатых переплетов, матово-серебристым блеском слюды.
Дорожки вокруг дома и к воротам вымощены были каменными плитами.
Внутренние стены помещений индийский художник украсил глазурью: по синему полю переплетались кисти винограда с золотыми лотосами. Высокие белые потолки отделаны были прекрасной лепкой – работа пленных персидских мастеров.
Туркменские ковры висели по стенам, лежали на каменных полах, скрадывая шаги. Шелковые бухарские занавеси огораживали уютные уголки. Там, сидя на подушках, удобно было вести тайные разговоры, но лишь тишайшим шопотом: среди слуг немало было соглядатаев, передававших управителю Джафару все, что делалось и говорилось во дворце сеида.
В приемной Кулшерифа-муллы с утра собирались посетители. Оставив сапоги у входа, мягко ступали по ковровым дорожкам степенные муллы в зеленых халатах. Они спешили засвидетельствовать почтение Джафару-мирзе.
Джафар-мирза, горбун с уродливым туловищем, с длинными сильными руками, выслушивал комплименты с самодовольной улыбкой на лице, сильно тронутом оспой.
Приходили к Кулшерифу-мулле и светские посетители. Первосвященник Казани был вторым по значению лицом после хана. В дни междуцарствий сеиды не раз брали в свои руки управление государством. Сеид являлся главным советником царя, ни одно важное мероприятие не совершалось без его одобрения. Много сокровищ скопил Кулшериф-мулла: сеида щедро одаряли все, кто хотел заручиться его покровительством.
Проводив последнего посетителя, Джафар-мирза на цыпочках вошел к сеиду, ведя Никиту.
Среднего роста, полный, с длинной седеющей бородой, имам[80] Кулшериф сидел на подушках, поджав ноги по восточному обычаю.
– Вот раб, о котором я тебе докладывал, эфенди,[81] – сказал Джафар с низким поклоном.
Булат стоял перед Кулшерифом; разговор переводил управитель, говоривший по-русски.
– Бог сильный, знающий сделал тебя нашим рабом, – сказал сеид. – Не говорит ли это, что он милостивее к нам, правоверным, чем к урусам, и что он хочет очистить ваши души в горниле страдания?
– Кабы не пришли мы с Андрюшей в эти края, не попал бы я к вам в руки, – ответил Никита. – Ну, да ведь известно: от судьбы не уйдешь!
Поняв ответ русского в желательном для себя духе, Кулшериф продолжал:
– А потому, исполняя повеления судьбы, ты должен принять нашу святую веру, урус!
Никита покачал головой с выражением непоколебимой твердости:
– Веру я не сменю. В какой родился, в той и помру.
– Позволь мне, эфенди, убедить старика! – вмешался Джафар.
Получив разрешение, заговорил по-русски:
– Знаешь ли, как жить будешь легко, коли станешь нашим?
– Своей вере не поругаюсь. Пленник я, но не постыжу родной страны изменой.
Все уговоры остались бесполезными.
После смерти матери сиротка Дуня привязалась к старому Никите.
«Вот судьба… – думал Булат. – Андрюшеньки лишился – зато приемная внучка объявилась, на старости лет утешение!»
Никита полюбил Дуню, как родную дочь. Он рассказывал девочке сказки, пел песни… Большую часть времени Дуня проводила в каморке Булата.
Глава VI
Москва
В том году, когда Голован пришел в Москву, исполнилось почти четыре века с тех пор, как славный город был впервые упомянут в летописи. Когда-то была на месте Москвы лесная чаща, дикий лось спускался к водопою с кручи, где стоит Кремль, медведь залегал в берлогу на обрывистом берегу Яузы.
А стала Москва обширнее многих древних западных городов. Со всей Руси стекался народ под власть московских князей. Знали и рязанцы, и нижегородцы, и суздальцы: крепка жизнь за крепкими стенами Москвы. В надежде на поживу приезжали торговать и жить иноземные купцы из Любека, Гамбурга, из Кафы[82] и самого Царь-града.[83] Не диво было услышать на московской торговой площади разноязыкую речь, увидеть чуждый наряд.
Андрей шел среди нищих, посматривая на видневшийся невдалеке Андроньевский монастырь. Отовсюду доносился стук топоров, скрипели возы с бревнами, камнем, тесом.
Голован везде видел признаки оживленного труда, и ему казалось, что он принял правильное решение искать работу в Москве. Вдруг Андрей замер, низко опустил голову: навстречу на гнедой лошади ехал Мурдыш. Богатая шуба нараспашку открывала раззолоченную ферязь с бирюзовыми пуговицами, ноги в желтых сафьяновых сапогах опирались на серебряные стремена. Княжий тиун небрежно помахивал плеткой и свысока смотрел на встречных. За ним следовали слуги.
Убогие отошли к сторонке, перекидывались замечаниями:
– Расступись, народ, воевода плывет!
– Дешево волк в пастухи нанялся, да мир кряхтит!
– Ишь пышет, разбойник! Разминулись благополучно.
– Как мне теперь быть, дедушка Силуян? – тревожно спросил Голован.
– Ходи с опаской, изловить могут. Побудешь с нами, покудова заручки не найдутся…
* * *Нищие остановились в Сыромятниках, у знакомой бабы-пирожницы. Разбившись по двое и по трое, убогие пошли за подаянием. Андрей присоединился к деду Силуяну и слепому Лутоне, которому служил поводырем.
Первый день, когда Голован отправился с нищими, запечатлелся в его памяти.
Они шли по правому берегу Яузы. Перегороженная плотинами, речка разливалась прудами, подернутыми тонким льдом. Под плотинами стояли мукомольные и шерстобитные мельницы. Местность была заселена мало. Редко попадались по крутым берегам Яузы убогие избенки.
Дальше домики стали попригляднее, плотнее лепились друг к другу.
– Здесь государевы серебряники живут, – объяснял дед Силуян, отлично знавший Москву. – Делают они к государеву столу серебро: кубки, чары, корцы[84] и всякие иные столовые посуды… Они же, серебряники, готовят украшенья на конские сбруи и на пищали огнестрельные и куют серебряные стремена…
Головану, любителю мастерства, захотелось посмотреть, как работают серебряники. Но для него, нищего в лохмотьях, это была неосуществимая мечта.
Оставив Яузу, Силуян и его спутники повернули вправо – на Солянку. По улице движение шло бойко, но вид ее разочаровал Андрея: сплошные высокие заборы с воротами, покрытыми потемневшими двускатными кровельками. Головану, сыну искусного плотника Ильи Большого, лучшего резчика в округе, украшения карнизов и свесов показались бедными.
