Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С чем это связано? Вероятно, Екатерину II не впечатлил антигрозненский пафос Курбского, а вот Щербатов, возможно не имея перед собою той цели, к которой стремился Карамзин, отнесся к сообщениям беглого князя достаточно критически. Во всяком случае, критики «последнего летописца» вскоре после выхода в свет IX тома отмечали, что «История» Курбского не может быть надежным источником. Так, упоминавшийся нами прежде Н.С. Арцыбашев, высоко оценивая те сведения, которые Курбский передает как «самовидец», вместе с тем совершенно справедливо указывал на то, что князь, «повествуя о свойствах и частных действиях людей, не был чуждым ни приязни, ни ненависти, ни собственных видов, сообщавших перу его более плодовитости, нежели истина произвести могла, и что большая часть особенных происшествий, им упомянутых, основывается на сомнительных речах людей неизвестных…». Следовательно, указывал далее историк, надлежит «большую часть нравоизображений и особенных событий, описанных князем Курбским, не принимать за совершенную истину и даже с осторожностию верить самой сущности оных, а всего менее подробностям», поскольку «несмотря на его (Курбского. – В. П.) просвещение, разборчивость заглушена была, кажется, в нем предубеждениями и действием оборотов жизненных»[111].
В своем мнении Арцыбашев был не одинок – достаточно сравнить его слова с мнением С.М. Соловьева, который писал, что «сочинения Курбского, как имеющие целью оправдать во всем одних и обвинить во всем других, тем самым чужды беспристрастия и не могут служить источником при определении характеров действующих лиц…»[112]. На ненадежность Курбского как источника указывал в 1872 г. К.Н. Бестужев-Рюмин, отмечавший, что «книга Курбского (конечно же, речь идет об «Истории». – В. П.), написанная с замечательным литературным талантом, вся проникнутая одною мыслью, скорее памфлет, чем история…» (выделено нами. – В. П.). Отсюда историк делал вывод, что «по явному пристрастию, верить Курбскому вполне нельзя; но книга его сама по себе интересна, как выражение мнения известной («боярской». – В. П.) партии». Увы, подытоживал Бестужев, «Карамзин в изображении второй половины царствования Иоанна Грозного (в т. IX) слишком много дал веры Курбскому»[113].
Такая точка зрения отнюдь не отошла в прошлое и впоследствии. Так, известный советский историк С.О. Шмидт в 1968 г. характеризовал «Историю» Курбского как «остро полемическое произведение, по существу памфлет, направленный против Ивана Грозного и искусно облеченный в форму исторической биографии». При этом, продолжал он, «памфлетная форма, полемическая заостренность, откровенная политическая тенденциозность отнюдь не препятствуют тому, чтобы признать сочинение Курбского одновременно и историко-прагматическим (в том смысле, как понимали подобный характер изложения в Средние века), то есть описывающим исторические события в определенной причинной связи и последовательности с целью преподать известное поучение…»[114] (выделено нами. – В. П.). И еще одно, последнее примечание. Характеризуя стиль полемических писаний князя, отечественный исследователь А.В. Каравашкин отмечал, что Курбский в них (и, само собой, в «Истории») придерживается сугубо риторической манеры, он стремится «создать негативный образ неблагодарного тирана, одновременно он стремится вызвать сочувствие, представить себя и себе подобных жертвами произвола и несправедливости (и, надо отметить, не без успеха. – В. П.)… Смысл этой манеры заключается в том, чтобы добиться убедительности… ему очень важно подать себя с выгодной стороны»[115].
Казалось бы, всего этого вполне достаточно, чтобы поставить под вопрос всю конструкцию карамзинского IX тома «Истории государства Российского» и его схему «двух Иванов», да и сам Карамзин (равно как и многие другие историки) это как будто понимал. Случайно ли он, завершая свое повествование о грозном царе, писал, что «добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками…»[116].
Однако то, что было очевидно Карамзину-историку (недаром он снабдил свою «Историю» многочисленными и обильными примечаниями, хотя, как указывали его критики – например, тот же Арцыбашев, – цитируя или ссылаясь на те или иные тексты, проявлял в этом немало лукавства), никак не подходило Карамзину-литератору и моралисту. В самом деле, если убрать из IX тома «особенные происшествия» и «нравоизобретения», которые сообщали Курбский и иностранные наблюдатели, – и что тогда останется от трагедии в классическом духе? Можно ли будет тогда создать величественное историческое полотно, в котором добродетель будет возвеличена, а порок – наказан, донести до читателя главную идею просвещенного консерватизма «только тот монарх воистину царствует, который правит для народного счастья»? Можно ли тогда будет написать эти строки, которые не могли не потрясти тогдашнего читателя: «Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы в Государе и государстве»! «Не изменились россияне, но царь изменил им»? Или другие, подобные предыдущим, например, эти: «Между иными тяжкими опытами Судьбы, сверх бедствий удельной системы, сверх ига монголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломили железного скиптра в руках Иоанновых, и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы, в лучшие времена, иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (История не любит именовать живых)…»?[117]
Так или иначе, но своей цели Карамзин добился. Искусно обработав и препарировав исходные материалы, он представил читающей публике стройную концепцию, созвучную ее настрою и не оставившую никого равнодушным. «Историограф поставил вопрос о достойности правителя, – писал А.И. Филюшкин, – его высшем праве занимать престол. С одной стороны,
