Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она с Гуаньгэ на руках подошла к Юэнян.
– Эх ты, пугливый ты мой! – говорила Юэнян. – Тебя постричь хотели, а ты вон как расплакался. Обкорнали тебя, на арестанта теперь похож.
Она немного поиграла с малышом, и Пинъэр передала его кормилице.
– Грудь пока не давай, – наказала ей хозяйка. – Пусть сперва успокоится и поспит.
Жуи унесла младенца в покои Пинъэр.
Прибыл Лайань и стал собирать инструменты цирюльника Чжоу.
– Чжоу от страха побледнел, у ворот стоит, – сказал он.
– А покормили его? – спросила Юэнян.
– Покормили, – отвечал Лайань. – Батюшка ему пять цяней дал.
– Ступай, налей ему чарочку вина, – распорядилась хозяйка. – Напугали человека. Нелегко ему деньги достаются.
Сяоюй быстро подогрела вина и вынесла с блюдом копченой свинины. Лайань накормил цирюльника, и тот ушел.
– Загляни, пожалуйста, в календарь, – попросила хозяйка Цзиньлянь.– Скажи, когда будет день жэнь-цзы.
– Двадцать третьего, в преддверии дня Колошения хлебов, – глядя в календарь, сказала Цзиньлянь. – А зачем это тебе понадобилось, сестрица?
– Да так просто, – отвечала Юэнян.
Календарь взяла Гуйцзе.
– Двадцать четвертого у нашей матушки день рождения, – говорила она,– как жаль, я не смогу быть дома.
– Десятого в прошлом месяце у твоей сестры день рождения справляли, – заметила Юэнян, – а тут уж и мамашин подоспел. Вам в веселых домах день-деньской приходится голову ломать, как деньги заработать, а по ночам – как чужого мужа заполучить. Утром у вас мамашин день рождения, в обед – сестрин, а к вечеру – свой собственный. Одни рождения, когда их по три на день, изведут. А какого захожего оберете, всем заодно рождение можно справлять.
Гуйцзе ничего не сказала, только засмеялась. Тут вошел Хуатун и позвал ее к хозяину. Она поспешила в спальню Юэнян, поправила наряды, попудрилась и, пройдя через сад, направилась к крытой галерее, где за ширмами и занавесками стоял квадратный стол, ломившийся от яств[5]. Были тут два больших блюда жареного мяса, два блюда жареной утятины, два блюда вареных пузанков, четыре тарелки печенья-розочек, две тарелки жареной курятины с ростками бамбука под белым соусом и две тарелки жареных голубят.
Потом подали четыре тарелки потрохов, вареную кровь, свиной рубец и прочие кушанья.
Все принялись за еду, а Гуйцзе стала обносить вином.
– Я тебе и при батюшке вот что скажу, – обратился к ней Ин Боцзюэ. – Не подумай только, будто я чего-то требую, нет. Батюшка насчет тебя в управе разговаривал и все уладил. За тобой теперь никто не придет. А кого ты благодарить должна, а? Мне должна спасибо говорить. Это я батюшку насилу уговорил. Думаешь, стал бы он ни за что ни про что хлопотать? Так что спой, что тебе по душе, а я выпью чарку. Этим ты и меня за старание отблагодаришь.
– Вот Попрошайка-вымогатель! – в шутку заругалась Гуйцзе. – Сам-то блоха, а гонору хоть отбавляй! Так батюшка тебя и послушался!
– Ах ты, потаскушка проклятая! – закричал Боцзюэ. – Молитву не сотворила, а уж на монаха с кулаками лезешь? Не плюй в колодец, пригодится напиться. Не смейся над монахом, что он тещей не обзавелся. Да будь я один, я бы с тобой расправился. Брось надо мной смеяться, потаскушка! Ты на меня не гляди, у меня еще силы хватит.
Гуйцзе что было мочи хлопнула его веером по плечу.
– Сукин ты сын! – ругался шутя Симэнь. – Чтоб сыновья твои в разбойники пошли, а дочери – в певички! Да и этого мало будет за все твои проделки.
Симэнь рассмеялся, а за ним и все остальные.
Гуйцзе взяла не спеша в руки лютню, положила ее на колени, приоткрыла алые уста, в обрамлении которых показались белые, как жемчужины, зубы, и запела на мотив «Три террасы в Ичжоу»:
Лицемер, предатель гадкий,Ветренный ты мой дружок!Деву – утренний цветок[6]Повстречал и без оглядкиК ней сбежал весенним днем –Я осталась одинокойИзнывать в тоске глубокой,Плакать и мечтать о нем,Ждать, вернется ли опять,Проклинать свой жребий жалкийИ наперсницу к гадалкеЗа ответом посылать.
На мотив «Иволги желтый птенец»:
Милый в дальнем далеке,…
Ин Боцзюэ вставляет:
… В обмелевшем ручейкеЛодка тонет на песке –Да, мой друг, такое чудоНе приходит ниоткуда.Гуйцзе продолжает:Хмурю брови я в тоске,Зеркала лежат без дела,Я от горя похудела,Разве знала, дорогой,…
Боцзюэ:
… Что мой милый, ой-ой-ой,Тю-тю-тю – уж под водой.
Гуйцзе:
Светозарною порой,Что на солнце тень обманаУпадёт… Теперь румяна,Пудра – боле ни к чему,…
Боцзюэ:
– Да, недаром говорят:Хоть десятки тысяч я приму,Но любовь отдам лишь одному!
Сидишь теперь перед зеркалом, вздыхаешь тяжко, страдаешь, упрекаешь его. А ведь когда-то любились так пылко. Что ж, нечего роптать! Теперь и пострадай.
Гуйцзе:
– Чтоб тебе провалиться! Не болтай чепуху!
Серьги, кольца я сниму…
Боцзюэ:
– Пока вроде все на месте!
Гуйцзе:
Городской рожок певучийСердце в клочья рвет и мучит!
Боцзюэ:
– Как-то незаметно, чтобы разорвало. Скажи – меж вами связь порвалась.
Гуйцзе что было силы ударила Боцзюэ и заругалась:
– Ты, видать совсем из ума выжил, негодник! Хватит приставать! Сгинь совсем, разбойник!
Она запела на мотив «Встреча мудрых гостей»:
Полнолуньем серебрятсязанавески спальни,Полога шелка струятся,помыслы печальны.Гуся дикого далёкийвдруг раздался крик,Горестным своим полётомв уши мне проник.Не сомкнуть опухших век мнев заключенье душном,Свечка, растекаясь, блекнетсумраком послушным.Стражи кружатся неспешно,ночь, как день, ясна,Где-то спит он безмятежно,мне же нету сна.
Ин Боцзюэ:
– Вот глупая-то! А кто ж ему мешает спать безмятежным сном? Его никто забирать не собирается. Он спит себе спокойно. Это ты в чужом доме скрываешься и дрожишь день-деньской как овечка. Вот уж из столицы привезут вести, тогда и успокоишься.
Гуйцзе не выдержала и обратилась к Симэню:
– Батюшка, ну что он ко мне пристал? Покою не дает Попрошайка.
– Что? Батюшку пришлось вспомнить? – издевался Боцзюэ.
Гуйцзе, не обращая на него внимания, опять заиграла на лютне и запела парные строфы:
Зардеет весна,Зардеет весна,И сердце мое затрепещет…
Боцзюэ:
– Заденешь тебя за живое, так хочешь или нет – затрепещет.
Гуйцзе:
Останусь одна,Останусь одна –И жемчуг на веках заблещет.
Боцзюэ:
– Один во сне мочился. Умирает у него матушка. Он, как полагается, постилает постель у ее гроба. Во сне и на этот раз случился с ним грех. Пришел народ, глядят: подстилка мокрая, хоть выжимай. «Это отчего?» – спрашивают. Он не растерялся. «Всю ночь,– говорит,– проплакал. Слезы желудком и вышли». Так вот и ты. Перед ним ломалась, а теперь втихомолку слезы проливаешь.
Гуйцзе:
– А ты знаешь? Ты видал? Эх, ты, юнец бесстыжий, чтоб тебе провалиться на этом месте.
Его не виню,Его не виню,Не сетую в горе безмерном…
Боцзюэ:
– Что ж ты не винишь судьбу? Скажи откровенно: много у него серебра выманила, а? Да, а теперь скрываться приходится, заработки упускать. «В горе безмерном!» Ты уж духов небесных обманывай. Они ведь все равно ничего не соображают.
Гуйцзе:
В слезах утоплю,…
Боцзюэ:
– Я же говорю, поймала, да из рук и выпустила.
Гуйцзе:
В слезах утоплюЯ память о друге неверном.
Боцзюэ:
– Глупышка! В наше время юнца желторотого не проведешь, а ты захотела посетителя своего надуть. Была, говоришь, ему верна? Постой! Послушай, что в «Южной ветке» говорится. Как о твоих похождениях идет речь:
В наш век кто честен, кто фальшивВ хитросплетениях не видно,Всяк внешне предан и правдив,А сердце — сущая ехидна.В любовь – как в омут с головой!Сочтет доходы мамка-сводня…Красотка славилась весной,Но где краса ее сегодня?Жизнь вьючного осла иль клячиУютней, право, и богаче.
Гуйцзе расплакалась. Симэнь ударил Боцзюэ веером по голове.
– Чтоб тебе, сукин сын, подавиться! – засмеялся Симэнь. – Поедом ест. Этак и человека погубить можно. – Он обернулся к Гуйцзе: – А ты пой, не обращай на него внимания.
– Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, – заговорил Се Сида. – Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!
Гуйцзе немного погодя опять взяла лютню и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:
Глаза горели, говорил – влюблен,
Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.
