Чм66 или миллион лет после затмения солнца - Бектас Ахметов

– Че хэ бэ.

– Тогда хоп майли.

Зачем Зяме аспирантура? Статей у него как грязи. С его башкой ему бы припасть к столу на полгода и дисер готов.

Жаркен делает вид, что для него в диковинку зямины закидоны и в последнее время докапывается к нему из-за отставания по ЭММ. Похоже, что на моделях он собирается поставить крест.

– Я человек на уровне, – время от времени напоминает о своем местоположении в обществе Каспаков.

Что означает уровень, он не раскрывает. Без того понятно, что это, что-то такое, что нас, его подчиненных, с ним непримиримо разделяет.

" Заведующий лабораторией никого не дергал без дела, не выделял в коллективе любимчиков, пресекал наушничество в любой форме. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Его обаяние трудно передать словами. Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет молодому сотруднику, то, что она забыл усвоить в вузе. Про характер не скажешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют нечастые разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого. Был случай, когда он до гипертонического криза бился за бытовую устроенность своего сотрудника. Незащищенность его души проистекает из абсолютизации им человеческого в человеке.

Шеф принадлежит к тому же поколению, что и Зорков. В начале пятидесятых Каспаков с отличием заканчивает МВТУ им. Н.Э. Баумана.

Его товарищи-бауманцы вспоминают, как выпускник сельской школы из под Акмолинска помогал им усвоить премудрости матанализа, начерталки, сопромата. После он работал на заводе. В пятьдесят восьмом пришел в КазНИИ энергетики. Наш директор, крупный ученый, академик АН КазССР Шафик Чокинович Чокин сразу выделил способного специалиста. Как-то походя, между прочим, играючи, Каспаков защитил кандидатскую. Мне знаком один профессор от экономики, умеющий хорошо сидеть в президиуме с физиономией "лопатой", но у которого и под пыткой на дыбе не выбить вразумительного признания о его вкладе в науку. Одаренные люди, видя менее способных, но более преуспевающих, нередко злословят, брюзжат. Я ни разу не слышал, чтобы шеф когда-нибудь позлорадствовал по поводу неудачного публичного пассажа его коллеги.

… В начале семьдесят седьмого у шефа освободилось два места в аспирантуре. Я пришел к нему и спросил: могу ли я рассчитывать на одно из них. Он поставил вопрос так: в лаборатории кроме тебя еще двое претендентов, а мест всего два. Двое эти уже проявили себя, причем один из них ведет тему бригады кандидатов наук. "Я конечно, знаю, на что ты способен, но это надо доказать публично, чтобы не было кривотолков, – сказал шеф. – Вот что, ты давай займись ВЭРами, а потом покажи, что за мысли у тебя по этому поводу появились". Я стал доказывать ему, что эту тему закрыл в своей работе Семенов. Каспаков рассмеялся: "Всю тему в науке еще никому не удавалось закрыть".

С тем я и ушел.

… Ко времени вступительных экзаменов в аспирантуру уволился один из претендентов. Вопрос решился, на первый взгляд, сам собой.

Ушедший парень был симпатичен мне своей искренностью, порывистостью, какой-то артистичностью, с которой он выполнял работу. В какой-то степени и он определял атмосферу в лаборатории.

Он знал себе цену и нередко давал знать об этом в своей группе, что, конечно же, раздражало его руководителя.

Парня легко можно было поймать на крючок хотя бы за то, что он, посидев минут пятнадцать за столом, внезапно исчезал, а потом его густой баритон раздавался во внутреннем дворе института, где он, по доброте душевной, с ключом на семнадцать залазил под автомашину помогать шоферам. После очередной его шефской помощи состоялся неприятный разговор. Мой друг разошелся не на шутку и на замечание своего роботообразного руководителя, пятой точкой осваивавшего премудрости науки, заявил, что он "за пятнадцать минут делает столько, что многим из нас не сотворить и за год". Его руководитель передернулся и позеленел от злобы. Где-то мой друг был прав, но с ним, как и со всяким истинно творческим человеком, было нелегко работать. Перед вступительными экзаменами в аспирантуру я пришел к нему в вуз, где он уже работал, за консультацией. Без тени обиды и сожалений, что было бы понятно, он мне здорово помог".

Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", N 11, 1983.

Зяма ни с кем не ругается. Что-то, однако, с ним произошло, если на обсуждении раздела отчета он ни с того ни сего вспылил и бросил

Каспакову: "Надоело!". Жаркен как будто ждал, к чему бы прицепиться, и подловил Толяна.

– Этот Зяма много на себя берет. – Мы шли с Каспаковым мимо пивняка на Весновке. – Подумаешь… Большое дело.

Я молчал.

– Он написал заявление. Пусть себе увольняется. – Жаркен посмотрел на меня сверху вниз. – И брат у него сумасшедший…

Каспаков человек на уровне и умный, мало того, иногда бывает и мастером откровений.

С Валерой, зяминым братом я не встречался. Муля рассказывал, что справляется с ним Толян с трудом. Дома, говорит Муля, Толик из-за брата нередко психует.

По зяминой версии двинулся умом Валера из-за наркотиков. У психиатра имелся доступ к промедолу, разобрало любопытство, попробовал и пошло-поехало. Не думаю, чтобы версия Зямы устроила опытного психиатра. К примеру, Сейран и ширяется, и обкуривается, и пьет, но ему по фигу мороз – с головой полный порядок. Предпосылки свихнуться у зяминого брательника имелись и без наркотиков.

Девушка Прасковья из Подмосковья за занавескою плачет у окна…

Мужики плохо переносят чужой успех у женщин. В случае с Зямой – другое дело. Может причина в том, что приучил нас Толян к мысли, что все тетки его, а может потому, что любовные похождения в зямином исполнении – чистый "Декамерон".

Был, однако, в лаборатории человек, который тяжело переживал зямину популярность у бабцов. Это Муля. Перший кореш с трудом переносит и то, что Зяма среди нас самый умный. Для Толяна мулина позиция не в новость. Зяма хоть и легкомысленный человек, но поляну сечет. Зяма ведет себя с Мулей покровительственно, иной раз жестоко насмехаясь, обзывает "однопалчанином". Мне и Хаки он говорит: "В горы с собой Мулю беру кашеварить. Пока он мне нужен".

Муля по натуре хозяйственный мужичок. Живет по принципу "не высовывайся".

Из полей доносится: "Налей!"

Зямка два дня как вернулся из командировки.

– Был в Набережных челнах. Знаешь, Бек, татарки мне проходу не давали.

– Надеюсь, ты не подкачал.

– А что я? Уломали шельмы на групповуху.

– Если женщина просит, обижать ее нельзя…- поддакнул Шастри.

– Как оно было? – Хаки поправил очки на переносице.

– Все чин чином вышло. Хочу заметить, татарки – они чистенькие.

Знают чем брать мужика. Вышли передо мной все как один с выбритыми п…ками… Так что мужики, пришлось, не взирая на загруженность текущими делами, поставить пятерых татарок раком к стенке и…

Муля зашептал мне и Хаки: "Не верьте. Врет он все".

Может и врет. Но как врет!

Я похлопал по спине Зямку.

– Толян, скажи как на духу, тяжело быть красивым?

– Не говори, Бек. Тяжело. Иной раз так тяжело, что сил нет терпеть.

– Это твой крест.

– Судьба, – обреченно согласился Зяблик.

Истина проста…

Шеф продолжал донимать: "Завязывай пить!". Я психовал, не потому что он сам пьет. Выходил из себя я больше от того, что в такие моменты перед глазами вставал все тот же, закрытый с обоих сторон, над глубокой пропастью, перевал. "Понимает ли Нуртасей, – думал я, – как мне невыносимо трудно? Конечно, понимает. Ему может и самому в тысячу раз трудней. Так зачем тогда притворяться, возводить на пьянство напраслину? Не в водке, если разобраться, дело".

Безответный вопрос, обращенный к себе, рано или поздно вырывается наружу, бъет без разбору самых близких тебе на свете людей.

Я пришел домой в десятом часу. Прошел в столовую. Разбросанная как попало по комнате одежда Шефа взвинтила меня.

– Где он? – спросил я матушку.

– В детской спит.

– Что-нибудь говорил?

– Он сердится, что ты продолжаешь пить.

– Сердится?! – спросил я и заорал. – Гад!

Взгляд остановился на рубашке Шефа. Я схватил ее. В этот момент мама все поняла, но, боясь верить догадке, охнула, присев на диван.

Отчаяние рвало меня на части, искало выхода наружу. Схватив рубашку, я стал ожесточенно рвать воротник. В том месте, где он пришит. Воротник не поддавался и я рванул его изо всей силы.

– Ой бай! – в ужасе кричала матушка.

Воротник порвался едва ли более, чем на полсантиметра. Этого было достаточно, чтобы матушка выбросила рубашку на помойку. Она повесила на стул другую рубашку. Но дело было сделано.