Чм66 или миллион лет после затмения солнца - Бектас Ахметов

Воротник порвался едва ли более, чем на полсантиметра. Этого было достаточно, чтобы матушка выбросила рубашку на помойку. Она повесила на стул другую рубашку. Но дело было сделано.

Я как чувствовал, что этого и в мыслях никогда делать нельзя. Но ничего поделать с собой не мог и сделал это.

"Где его письма! Посмотри на себя! – кричал отец.

"Посмотри на себя" мне было достаточно и я отдала письма

Каплера".

Светлана Аллилуева. "Двадцать писем другу".

Прыщи бесследно не прошли… В отсутствие конечно тебя…

Пол-двенадцатого ночи. Я и Гау сидим в песочнице, во дворе ее дома. Она в джинсах и блузке-разлетайке.

– Ты наверное, и сам понял, что нам больше ни к чему встречаться… – сказала она.

Я просунул руку к ней под блузку. Слегка коснулся, провел ладонью по спине. Гау затихла и задержалась в песочнице на два часа.

Состоялись еще две встречи, по итогам которых она призналась.

– Я хочу сказать тебе одну ужасную вещь.

– Какую?

– Я хочу тебя.

Острием против острия

Что есть в чистом виде импотенция? Это далеко не физиологическое состояние, когда, к примеру, мужчина долго стоит над писсуаром.

Опять же это не равнодушие, с которым твой взгляд проваливается мимо встречных на улице женщин. И это совсем не то, когда говорят:

"Хочет, но не может". Это, когда человек давным-давно позабыл, для чего существует онанизм. Это, когда он не ощущает у себя наличия крайней плоти. Наконец, это отсутствие желания хотеть. Горше всего то, что к состоянию отсутствия присутствия импотент привыкает.

При всем этом мне любопытно наблюдать любовь во всех ее проявлениях со стороны. Особенно в том виде, какой демонстрировал с появлением во внутренней комнате экономиста планового отдела Лал

Бахадур Шастри.

Инстинкты Шастри может и карикатура, но это здоровая карикатура.

Кэт играла с огнем. Она видела, что происходило с Шастри, но продолжала ходить курить к мужикам. Шастри не просто возбуждался с приходом Кэт, он грезил. Бросал писанину, кидался к Руфе за сигаретой и, всасываясь в сигарету, ходил взад-вперед. Можно предположить, Кэт, возможно бы и не устояла перед ним, но Шастри не приходило в голову попытаться объясниться, поухаживать за женщиной, подарить ей в конце концов что-нибудь. Нет, он тотчас же с появлением Кэт обозначал цели, вожделенно тянул к ней руки, блуд, какой играл в его глазах, не оставлял женщину в сомнениях: мальчик думает не головой. Он то ли не соображал, насколько откровенное домогательство унижает женщину, – в конце концов, она замужем, или думал, что это как раз то, чего от него ждет не дождется экономист планового отдела. Крайнее нетерпение плоти не позволяло, как следует обдумать план подготовительных мероприятий. Первой при появлении Кэт в работу включалась как раз она и аварийным реле полностью приводила в рассогласование мозги старшего научного сотрудника. Встревоженный тем, как его распирало изнутри, я не раз советовал не бравировать почем зря, быть скромнее.

– Ты член КПСС. Вдруг недруги донесут товарищам по партии, что у тебя не уставной член, как ты будешь оправдываться?

– Не болтай! – строжился Шастри. – Болтун – находка для шпиона.

В тот день Кэт тихо зашла во внутреннюю комнату, уселась в кресло, закурила. В полуметре от нее Шастри переписывал

"Эксергетический метод" Бродянского.

Экономист планового отдела потушила сигарету, сидела молча и не собиралась уходить.

Глубоко дыша, Шастри отложил в сторону исписанный лист, подошел к

Руфе: "Покуримэ?". Руфа, не поднимая головы, придвинул к краю стола пачку сигарет. Шастри остервенело всосался в фильтр и приблизился к

Кэт. Восставший снизу к верху, переписчик Бродянского не помышлял таить, что с ним происходит. В комнату зашел Муля, погладил озорника по голове: "Что опять спермотоксикоз"?

– Ы-ы… – промычал Шастри.

Поднял голову Руфа. Посмотрел на друга и ничего не сказал. В клубах испускаемого дыма Шастри чудились, будто Кэт тоже исходит желаниями. Он окончательно потерял голову. С секунды на секунду могло произойти непоправимое.

Как помочь старшему товарищу? Мерой пресечения может быть только усекновение. Иначе, – "острием против острия".

На столе у Шастри стандартная линейка. Раз в полгода нам их приносят с институтского склада. Тридцатисантиметровая деревянная линейка не причинит большой беды. Может и будет немного неприятно, но по иному человека не вернуть в науку.

Шастри вновь вплотную приблизился к Кэт. Фюрера и Еву Браун разделяли считанные миллиметры. В следующее мгновение может быть непоправимо поздно.

"Сейчас или никогда". – подумал я и принял решение об оказании братской помощи.

Я поднял линейку и в один шаг оказался рядом с фюрером.

Тихонечко, но резко, я коснулся деревяшкой кончика вздыбившейся плоти Шастри: "Не балуй!". Озорник охнул, заскулил и, согнувшись в три погибели, попятился от Кэт.

– Работай! – сказал я ему.

– Что? Опять! – нахмурился Руфа. – Нурхан, ты, когда прекратишь устраивать балаган?

– Он больше не будет, – я встал на защиту Шастри.

Фюрер сидел за столом в молчании. Я тронул его за плечо.

– Правда, больше не будешь?

Он ничего не ответил.

– Бек, ему же больно, – пожалел Шастри Муля.

– А ты думаешь, мне не больно смотреть, как наш товарищ не может справиться с детской болезнью левизны в коммунизме?

– Правильно сделал, – Руфа всегда за меня. – Нечего к замужним женщинам приставать. Правда, Карлуша?

– Правда, – сказала экономист планового отдела. Она поднялась и вышла из комнаты.

Жди меня…

В пьесе Корнейчука "Фронт" из всех персонажей самая примечательная фамилия у начальника разведки фронта. Фамилия разведчика – Удивительный. Полковник Удивительный по ходу пьесы много раз вводил в заблуждение командующего фронтом Горлова, активно вредил нерасторопностью командарму Огневу.

Ситок в разговоре часто дезориентирует собеседника восклицанием:

"Удивляется вопрос!", при всем этом никогда не потрудится задуматься, от чего и почему у нее удивляется вопрос.

Директор института Минсельхоза Жумекен Балабаев в прошлом заместитель председателя облисполкома и муж ее дальней родственницы

Малкен – трогательно глуповат.

– Мама, – как-то спросил я, – почему твой зять Жумекен тупой?

На этот раз вопрос у Ситка не удивился и она, не задумываясь, ответила:

– Жумекен казахскую школу окончил.

Сказала мама так, не потому что иногда не думает, что говорит.

Человек, как она сама про себя говорит, – объективный, прямой – и, уважая Балабаева за внимание и регулярные подарки, искренне полагает, будто непосредственность ее зятя и в самом деле могла быть в свое время отрегулирована посещением русской школы. Матушка закончила два класса казахской школы в Акмолинске, может, поэтому и перегнула с фантазиями про русскую школу, в которой и без Жумекена

Балабаева своих баранов хватает. Что до самих русских, то мама не заблуждалась насчет русских, не считала русских шибко умными людьми.

Сила русских, по ее мнению, в другом.

Удивлялся у матушки вопрос от ума евреев. Про них она говорила просто и без затей: "Жебрейлар – башкастые".

Морис Симашко приходил к нам один раз. Было это, когда папа работал директором Литфонда. Отец болел и Морис Давидович заехал завизировать заявление на безвозвратную ссуду.

Симашко одно время был известен и за пределами Казахстана. Он хорошо начинал, в 58-м и 60-м его повести печатал "Новый мир", книги его издавались во Франции, переводились на английский, японский, португальский, польский, венгерский языки. Много было у Мориса

Давидовича вещей, про которые читатели говорили: "Живо, увлекательно".

Симашко удивил меня. Ростом. Симашко очень маленький. У мамы, однако, вопрос удивился от головы Мориса Давидовича. Ситок раскатывала на кухне тесто и, увидев, как писатель вышел из кабинета отца, тормознула Симашко:

– Морис, дорогой!

– Да, Александра Самсоновна. – Симашко застыл в дверном проеме на кухню.

– Зайди.

Симашко шагнул на кухню и мама покачала головой:

– Какой у тебя Морис, башка!

У Симашко размером голова не меньше, чем у ее подруги Маркизы.

Головкой подружки мама тем не менее не восторгалась, а тут…

– Что сейчас пишешь, Морис?

– Вещь одну заканчиваю, Александра Самсоновна, – неопределенно ответил писатель.

Матушка пару раз крутнула скалкой по тесту, и, бросив взгляд на папку, которую Симашко не выпускал из рук, вновь перевела взор на голову писателя:

– Пиши, пиши, Морис! Ты – башкастый. С такой огромный башка надо писать!

Морис Давидович не знал, что говорить. С одной стороны ему было неловко за башку, с другой – восхищение жены директора Литфонда было неподдельным, искренним, так что писателю ничего не оставалось, как сказать: "Спасибо, Александра Самсоновна".