Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы, 1884–1909 гг. - Ковальская Елена

Полумерами довольствоваться нельзя теперь. Верю, что время есть, но надо действовать, не теряя времени. Помоги Тебе Господь и вдохнови Тебя Отец твой, спасший Россию.

У нас это время относительно тихо; кажется, с беспорядками ужасными мы покончили, но в университете студенты хотят забастовать, что, вероятно, им удастся. По-моему, нужно тоже обратить серьезное внимание на фабрики; пропаганда между фабричными идет и со временем может принять плохой оборот и опасный. В общем, чувствуется нервное, тревожное настроение. Все это очень утомительно и нравственно, и физически. Неправда ли, ты понимаешь чувство, мною руководившее в писании этого письма? Ты не сердишься, нет??

Храни вас Господь — обнимаем нежно. — До свидания.

Твой Сергей.

(ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1341. Л. 53–58 об.)

Очередным шагом примирительной политики стал выход циркуляра министра внутренних дел Д. С. Сипягина с критикой действий и распоряжений местных властей. Для великого князя это означало подрыв авторитета власти. Сергей Александрович просит государя об отставке.

Дневник вел. кн. Сергея Александровича

15 марта.…Трепов не менее меня оскорблен циркуляром Сипягина, критикующего все наши распоряжения — ponte imbécile (надутый болван — фр). Трепов хочет уходить — пока из-за меня остается, но я писал Ники, прося меня уволить — дав все причины — alea jacta est! (жребий брошен! — лат.)… Я совершенно покойно смотрю на вещи.

(ГА РФ. Ф. 648. Оп. 1.Д.37.А. 39.)

Вел. кн. Сергей Александрович — Николаю II

15 марта. Москва

Дорогой Ники,

Скрепя сердце, берусь писать тебе сегодня, но иначе не могу, должен это сделать.

Вчера прочел я в «Прав<ительственном> Вестнике» — циркуляр М<инистра> Внутр<енних> Д<ел>, в котором он, м<ежду> пр<очих> разбирает действия московской полиции во время последних беспорядков — немилосердно критикует Трепова (не называя его по фамилии, но ясно указывая на факты, изложенные в Прав<ительственном> Сообщении) и все его действия и распоряжения — критикует так, что вполне подрывает его авторитет как перед его подчиненными, так и перед публикой; после чего ему довольно затруднительно оставаться моск<овским> об<ер->полиц<мейстером>. А так как Трепов получал указания лично от меня, то этим самым затронут и я, и со мной вместе и мой авторитет. Раз мой авторитет как московского генерал-губ<ернатора> подорван, могу ли я по совести оставаться на своем месте, посуди сам. Поэтому, когда немного успокоится теперешнее тревожное время, я буду просить тебя убедительно уволить меня от моей должности.

Позволь мне теперь изложить тебе некоторые факты.

Если Сипягин находил действия Москов<ской> полиции неправильными, мне кажется, что прежде всего он должен был спросить у меня или у Трепова объяснения почему то-то и то-то было сделано или не сделано, но рубить с плеча и критиковать во всеуслышание, огульно, без пояснений он не имел нравственного права! И это меня глубоко возмущает. Вся моя цель в самые тяжелые минуты была избегнуть столкновения и кровопролития, и, слава Богу, мне это удалось, а это был огромный козырь в моих руках перед публикой и народом, а главное — перед моею совестью я чувствовал себя правым.

До сих пор по крайней мере, кажется, результаты действий полиции и войск довольно успокоительны. Но, скажете даже, что действия мои и обер-полиц-<мейстера> были ниже всякой критики, разве теперь время их критиковать и подрывать наш авторитет? Теперь, когда волнение еще не улеглось! Когда умы все кипят! Когда нам нужны все наши нравственные силы, чтоб не расплескаться!! Все это больно, все это обидно. Ведь мы здесь кипели, как в котле, и тут Министр нашел нужным публично шельмовать наши действия, не потребовав даже объяснений. Так или иначе циркуляр сей написан замечательно не своевременно и бестактно — это я должен сказать. Мне ужасно больно все это писать тебе, но пойми, что иначе я не могу поступить. Я тебе никогда не жаловался, и теперь это не есть жалоба, но пояснение печальных фактов, о которых я не мог умолчать, ибо Моск<овский>ген<ерал>-губ<ернатор>, (кто бы он ни был) с подорванным авторитетом, мне кажется, не может быть тебе полезен на своем поприще. То же самое скажу и про обер-полицмейстера.

Не думай, дорогой мой Ники, что я теперь пишу тебе в нервном настроении — нет, пишу совершенно спокойно, рассудительно, хладнокровно. Если хоть минуту ты войдешь в мое положение — ты поймешь, что я совершенно прав и иначе поступить не могу по совести. Жаль, что не все обдумывают свои поступки и их печальные последствия. Если я огорчил тебя моим писанием — ради Бога, прости меня, но пойми, что есть факты, с которыми мириться я не могу, то будет против совести.

Храни тебя Господь, дорогой мой Ники, сердечно тебя обнимаю.

Твой Сергей.

(ГА РФ. Ф. 601. Оп. ГД. 1341. Л. 59–64 об.)

Дневник вел. кн. Сергея Александровича

17 марта… Ник<олай> Мих<айлович> к обеду: сообщил эпизод выговора Вяземскому— все друг друга рвут на клочки! В «Times» напечатано все, что говорилось в Сов<ете> Министров при Государе! С est fort — encore des traitres (Сильно — еще предатели! — фр.). Ну уж дела…

(ГА РФ. Ф. 648. Оп. ГД. 37. Л. 41.)

Вел. кн. Сергей Александрович — вел. кн. Владимиру Александровичу

17 марта

…Довольно трудное время приходится мне переживать. Слава Богу, пока удалось выпутаться довольно благополучно сравнительно, но очень все это тяжело и, признаюсь, просвета не видать. Путаница идет с верху до низу, и при этих условиях трудновато мне — да и нервы дают себя знать.

Долго такой каторги не выдержу — 10 лет срок хороший. Кажется, можно и забастовать. Читалли ты циркуляр м<инистра> Вн<утренних> Дел в «Прав<ительственном> вестн<ике>» от 13 марта? Если нет, прочти его; это образчик, как дискредитируют на весь свет, и местные власти, и полицию. Ты поймешь, что с такими циркулярами мириться нельзя…

(ГА РФ. Ф. 652. Оп. ГД. 672. Л. 50 об.-51 об.)

Дневник вел. кн. Сергея Александровича

20 марта.… писал Пицу и Ники, чтобы просить его меня простить, ибо то мое письмо могло его огорчить!..

(ГА РФ. Ф. 648. Оп. ГД. 37. Л. 42.)

Вел. кн. Сергей Александрович — Николаю II

20 марта. Москва

Дорогой Ники,

С того дня, как я послал тебе мое последнее письмо, я мучаюсь и днями и ночами, что мог огорчить тебя — тебя, которому принадлежит жизнь моя, и которого, если могу, хотел бы уберечь от всякого зла и телесного и нравственного, умоляю тебя, пойми меня и, если можешь, прости, прости меня, мой дорогой Ники. Мысль, как кошмар, преследует меня, что я в такое время, когда тебе уже без того так тяжело, что я именно теперь мог огорчить тебя. Дорогой мой, прости меня. Делай со мной, что хочешь, я от тебя все безропотно приму, лишь бы ты меня простил, не сердился бы на меня — умоляю. Правда, я сильно измучился нравственно за все это последнее время — мне было ужасно тяжело и трудно, но все же я не должен был и мыслить огорчать тебя. Поступок мин<истра> Вн<утренних> Дел остается неправым поступком, но я-то все же не должен был огорчать тебя моими тяжелыми мыслями и предположениями на будущее именно теперь. Я стою пред тобою с повинною — делай со мною, что хочешь, но прости: это крик души моей.

Храни тебя Господь.

Твой Сергей.

(ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1341. Л. 65–66 об.)

Николай II — вел. кн. Сергею Александровичу

20 марта. Царское Село