Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Сейчас приказал Игнату достать вашу карточку, и она стоит вновь предо мною около букета полевых цветов. Я живу сейчас в небольшой деревне, вжатой в широкую плоскую долину и обставленной двумя рядами холмов; на склонах их есть леса; все это красиво, зелено, и от всего веет полевым уютом. Сегодня почти час я ходил по вершине восточного холма и думал разные думы. Как бы все это было хорошо, если бы на плечах моих не лежала слишком трудная задача! День сегодня прохладный, почти холодный, но солнце светит вовсю и нет противного дождя, который так изводил нас последние дни.

Твое письмо меня несколько успокоило, хотя только несколько. Мы с тобой, женушка, хотя, может быть, разные люди (если только мы разные), но приемы у нас с тобою одинаковые, особенно в смысле скрывания друг от друга неприятных вещей – это мы делаем упорно: я – по глубокому убеждению, ты – по налетающему каждый раз соображению. Я убежден, что тебе кое-когда приходится всплакнуть от наших не совсем гибких львят (увы, не ягнят), но ты знаешь, как это меня щелкает по сердцу, и потому упорно маскируешь именно эти слезы.

Ты спрашиваешь, что я жду от Василия Федоровича. Я не могу тебе ответить; это человек не без дарования, но человек неглубокий, он – карьерист, но для большого размаха у него всегда будет нехватка в теплоте и в пафосе; кроме того, он слишком материален, поразительно, например, скуп. На войне он себя ничем не заявил, не имеет, насколько знаю, Георгия. Его на своем гребне вынесла волна событий, так как он давно веровал в этот прибой и шел совпадающим темпом с разгоном волн. А теперь он искренне следует известному афоризму: Si Vous allez contre le courant, il Vouz brise; si Vouz allez avec, il Vouz emmène, devansez le, il Vouz suivra…[32]

Кого мне жаль – это Лавра Георгиевича; в конечный его успех я не верую; все, что он может достигнуть, это внешняя благопристойность и наружный покой, но внутренней спайки и прочной дисциплины ему не создать: против его одинокого центростремительного напряжения будут работать десятки центробежных сил, и они его сомнут. Сколько раз, я думаю, он вспомнит свою славную дивизию или корпус, как часто, мне думается, его тянет на боевое поле, где много страшного, где машет смерть своими черными крыльями, но где нет условностей, нет политики, и сердце храброго человека находит себе здесь и утеху, и удовлетворение. Передай ему мой поклон и благодари за добрую память. От тебя писем все нет, но я спокоен: по 8-е число я ориентирован, но остальные письма придут потом, когда полевые конторы между собою сговорятся. Я думаю, папа удовлетворен, но лишь бы он не переутомился.

Давай, моя радость и любимая женка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая женушка!

Вчера получил твою первую открытку (от 5.IV, № 657) по моему новому адресу и, значит, с тобою вновь связался. Я тебе не посылаю человека, так как 1) это запрещено, а 2) когда-то он к тебе доберется, да и человека подходящего у меня нет… твоя фраза, что ты выезжаешь в середине апреля, окончательно меня в этом укрепляет: посланный едва ли мог быть у тебя раньше 25 апреля. Вчера вновь был в окопах, и опять те же разговоры, убеждения, то ирония, то ругань. Когда-то 64-ю дивизию я получил очень неважной, но теперешний объект для моей педагогики не идет ни в какое сравнение: это чего-то особенного, как говорят твои друзья. И если и теперь я выйду победителем, то, женка, твой муж возомнит о себе сверх меры. Как будто мне начинают виднеться некоторые проблески, но только очень и очень слабые. Проблески хотя бы уже в том, что я начинаю находить 1–2 часа в сутки, чтобы почитать… этого давно не было. Вчера я закончил роман Матильды Серао «Волосы Самсона» – описана история журналиста Иоанна, начиная с его детства, когда он с отцом – бедным газетным сотрудником – шлялся по ресторанам и целые часы проводил в редакции, и кончая днем, когда он разоряется окончательно в роли издателя газеты «Время», тираж которой одно время доходил до 100 т[ысяч] экземпляров. Это хорошо написанное произведение, с теплотою и большим знанием дела. Я прочитал его с особым субъективным интересом, и многое тяжкое, а вместе с тем и интересное вспомнилось мне при этом, и картины прошлого поплыли пред моими воспаленными глазами. Если будет возможность – прочитай: тебя это должно заинтересовать.

Сейчас читаю статьи в Историческом вестнике. То, что совершается у нас сейчас, занимает мое большое внимание, поскольку я могу заняться всем этим рядом с моей специальной работой. О нас иногда находим общие заметки в газетах на темы: «Армия готова к отпору», «дисциплина в армии не только не упала, а стала еще выше» и т. п. Кто это пишет, зачем и почему, мы не знаем, но го́лоса специалистов, окопных людей никто не спрашивает; эти голоса не нужны; говорится то, что одно может попасть в газеты. Я, конечно, не пессимист, и выводы людей отчаявшихся я повторять не буду, но сказать, что дисциплина стала выше, сказать не могу. Я бы предложил желающим обойти войска и посмотреть… ну что бы? Ну хотя бы состояние винтовок или состояние отхожих мест… И кому дано понимать русского солдата, тот по этим двум признакам сразу ответит на вопросы и о дисциплине, и о боевом настроении… посмотрев только винтовку или понюхав воздух несколько в стороне от окопов. Что же касается до общих судеб, то в особо грустные минуты мне думается (говоря словами Кавелина), что мы, как Моисей, умрем в пустыне. Конечно, – я писал тебе, – я верую в здравый смысл русского народа, который в глубине своих еще здоровых нервов и еще свежего разума найдет прочный источник для дальнейшего благого и здорового государственного строительства, но это лишь моя интуитивная вера – вера русского человека; вне же ее, в фактах, которые я наблюдаю (правда, очень мало… что до нас доходит в нашу боевую глушь?), я не вижу веселых горизонтов. Старый гнет и цепи так всем осточертели, что, вырвавшись на свободу, люди только о свободе и думают, и упиваются подчас без памяти этим ядовитым для многих напитком. Мне рисуется толпа людей, слишком долго шедшая по раскаленной зноем пустыне, и когда она наконец видит пред собой источник воды, толпа падает к ее прохладной влаге и пьет без памяти, без отдыха, не думая ни об отраве, ни о возможной болезни… И как мне, женушка, хочется в иные минуты иметь тебя возле себя, посадить к себе на колени и повести с тобою беседу о судьбах нашей родины, послушать твое тихое слово, и если бы оно стало слишком грустным, если бы полились слишком безнадежные думы, я закрыл бы тогда поцелуем твои уста и этой лаской сделал бы их молчаливыми. Родина… страшнее всего и больнее то, что о ней теперь меньше всего думают, все готовы отдать другим из ее великого, потом и кровью скованного достояния: юг – украинцам, Армению – Турции, Галицию – Австрии, проливы – Турции… идите, собирайтесь, вы, другие, может быть, и вам что-либо нужно: у нас есть еще Кавказ, Сибирь, Туркестан, Финляндия… впрочем, ее мы уже отдали. Вот чего я не могу понять. Свободы – хорошо; рассредоточение власти – прекрасно, форма правления, которую выберет народ (верую в одну, но подпишусь под той, которую выберет), но зачем рваться на клочки, зачем разгораживать и тащить по прутьям гнездо? Я хочу быть сыном 200-миллионной семьи, а не какого-либо 10-миллионного курятника; как сын первой, я чувствую себя великим и гордым, мне милее и сладостнее мой труд, ласковее и спокойнее рисуется моя будущая могила… маленький холмик на необъятном просторе моей огромной родины.