Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Ты все держишься мысли отдать Кирилку в кадетский корпус, а я чувствую, что начинаю сомневаться, – мне думается, что в ближайшей к нам России не будет иметь смысла быть ни военным, ни духовным. Дальше, может быть, изменится, но пока, на близкое к нам время, эти профессии не дадут ни обеспечения, ни удовлетворения гордости. Офицерство так много переживает сейчас и так много уже пережило, что все (или многое) из наиболее сильного и талантливого побежит из горьких тисков этой профессии и займется другим делом. Нужны будут года – и года немалые, чтобы пережитое пало в реку забвения и на зеленом ее берегу возросли новые горизонты и новые надежды. Наша революция, как и всякая революция вообще, имеет и хорошие и плохие стороны, – как мягкосердечная революция, она, может быть, имеет даже больше светлых сторон, но относительно офицерства она была мачехой и очень тяжелой; и тот крест, который ныне, после почти трех лет боевого пота, взвалила революция на плечи офицерства, слишком тяжек, бремя его слишком давит. В будущем история все это разберет и всем отдаст должное, но положение зерна между двумя жерновами в минуты хода мельницы не из важных.

Мое писанье перебивает офицер моего штаба, который пришел и читает мне написанную им статейку, – он просит моего разрешения поместить ее где-либо. Статья написана неважно, но горячо, – приводя некоторые пятна современной армии, автор просит как единственное средство «спасения» возврат смертной казни. Я смеюсь. «Это 1) едва ли примут, а затем вас обзовут изувером и 2) несколько дней над вами потешатся…» «Это – мой долг», – отвечает он упрямо. «Вам виднее». И удивительнее всего не его молодой и нервный вывод, а то, что с ним согласны «многие офицеры и многие солдаты».

Только что прошел сильный чисто летний дождь с громом и предварительной бурей, теперь тихо, земля быстро просыхает – как слезы ребенка, и в воздухе стоит прохладная теплота, наполненная запахом цветущих яблонь… их много вокруг моей халупы, раскинутых широким белым бордюром. Цветы у меня сняли, так как они уже завяли, а новых не рвут; придется вновь прибегнуть к поощрению конфетами.

Сейчас 18 час[ов] 15 м[инут], и, я думаю, вот-вот подходит ваше время садиться на поезд. Конечно, давка будет страшная, но ведь детей ею не напугаешь: им только будет более интересно. Лишь бы ты, моя славная квочка, как-нибудь не растеряла своих цыплят. Почта еще не пришла, и потому писем твоих еще нет… Осипу позавчера я выслал на Острогожск все, что нужно. Давай, ласковая и единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу и Нюню. А.

Дорогие мои папа и мама!

Письмо это передаст подполковник Крылов, командир первого батальона головного полка моей 159-й пех[отной] дивизии. Он вам все расскажет и про мою дивизию, и про те труды и заботы, которые она возложила на мои плечи. Если Женюше удалось, то я считаю ее вчера выехавшей из Петрограда; меня очень волнует, как-то ей удастся доехать до Острогожска. В своем письме от 15.IV, полученном мною сегодня, она пишет, что давно не имеет от меня писем. Я теперь пишу ей письма самым регулярным образом, через день, не меньше, хотя я иные дни занят по самое горло. Напиши, папа, ей об этом. Всему виною теперь почта, которая, по-видимому, ходит очень неаккуратно; из Женюшиных писем я, напр[имер], получаю не более трети, а где остальные две – Аллах ведает. Дивизия моя такого сорта, что я от нее решительно отказывался как от неисправимой, но командующий армией, взывая к моему гражданскому долгу, уговорил меня не бросать ее… «Может быть, вам удастся ее исправить, а если нет, то другому и подавно». Здоровье мое хорошее, чувствую себя неплохо, но работа сейчас слишком трудная, нервная и ненадежная; руки и ноги у офицеров отрублены, и как поступить в иных случаях, прямо теряешь голову. Впрочем, расспроси, папа, хорошенько Крылова, и он тебе нарисует вразумительную картину. У меня была мысль подать докладную записку о необходимости командировать в Петроград авторитетного офицера, держащегося недалеко от окопов, чтобы он мог с фактами и цифрами в руках правдиво доложить Врем[енному] правительству о состоянии армии и именно строевой, окопной ее части. Судя по газетам, я думаю, что и А. И. Гучков, и члены Гос[ударственной] думы из бывших на фронте черпали свои сведения более в штабах и тылу, чем в окопах, и хотя их краски и не веселы, но они не точны, теоретичны и, увы, не достаточно черны. А Вр[еменному] правительству, для его текущих государственных соображений, нужно об армии знать голую правду, как бы она ни была ужасна. Но я свою мысль пока оставил, так как теперь масса офицеров с фронта едет в Петроград, и они должны будут там сказать свое веское слово.

О получении письма, папа, черкни Женюше. Крепко вас, мои милые и дорогие папа и мама, обнимаю и целую.

Дорогая моя женушка!

Сейчас у нас, после двух дней дождя, роскошная солнечная погода; кругом моей халупы целый цветник деревьев, главным образом яблоня; мой ручей журчит еще веселее, букеты вновь стоят, но цветы в них исключительного темно-синего тона. На душе от этой массы света также светлее, но как бы там было лучезарно, если бы в природе людей также блистал теперь солнечный день!

Вчера в Петроград из дивизии поехал подп[олковник] Крылов, с которым я переслал папе письмо, – тебя уже он там не застанет, а он тебе рассказал бы много интересного… о чем не напишешь. Я считаю, что ты выехала из Петрограда позавчера, а между тем телеграммы от тебя я еще не получил, что меня уже начинает волновать. Ты почти в каждом письме пишешь, что от меня нет писем, – где они пропадают, я не могу сказать, но пишу я тебе аккуратно через день и в четные числа, т. е. последние мои письма были от 26, 24, 22, 20, 18 и т[ак] далее апреля. Номера я не ставлю, потому что это у меня все равно не выйдет. Из посланных тобою я думаю, что получаю не более трети, последнее было от 16.IV, полученное мною 25.IV, а вчера получил твое письмо от 15.IV. В нем ты описываешь ваше заседание родительского комитета, в котором на все клочки терзали вашего директора.

Я с горечью читал эти строки, они картина того, что приходится наблюдать всюду. Кто будет иметь что-либо против скрещивания принципов – из столкновения мнений родится правда, но когда прослойками входят личные побуждения, месть, придирка, распущенная болтовня любующегося собой краснобая, что кроме путаницы и торопливо-нервного решения как-нибудь («лишь бы успокоились») может дать такая обстановка? А я лично рад, что мальчики скорее унесут ноги из Петроградской обстановки и заживут в обстановке, близкой к деревенской. Какое уж там ученье, когда в Петрограде лишь притаилась революция, и она готова вспыхнуть (как это и вышло 19–21.IV) по всякому поводу? Если малые дети вроде Генюши этого еще не чувствуют, то с какой душой учатся старшие, с каким духовным равновесием ведут преподавание учителя? Я думаю, у вас в Острогожске будет хорошо, – я помню, там при доме есть сад, и не маленький, кажется, недалеко поле, есть речка… Как мне думается, тянет теперь каждого из взбаламученного людского моря в тихую и спокойную пристань природы, на зелень травы, под ласковый луч солнца! И как хочется сказать теперь и природе, и солнцу: пригрейте и успокойте, сердце слишком замучено, фантазия встревожена до пределов, и нервы дрожат больным напуганным перебоем… Эх, и природа-то не сможет успокоить, так как не на все ответит.