Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

После доброго стакана водки вся тяжесть поражений нашей армии не казалась мне такой уж гнетущей. Ведь как ни удивительно, но мы продолжали драться. Неподалеку от домика, где мы сидели, располагался Среднеахтубский полевой аэродром, куда залетали снаряды дальнобойной артиллерии немцев с правого берега Волги, и наведывались в гости к сидевшему на нем авиационному полку истребители противника. Не успели мы толком закусить, а Пушкарь, очень удивлявшийся, что я еще живой, не успел изложить намеченную им дальнейшую программу наших алкогольных возлияний, для исполнения которой, по его мнению, мне следовало отложить такую мелочь, как поиск своего полка, и заняться серьезным делом, как пожаловала пара «Мессершмиттов». Аэродром был лишь с одной стороны прикрыт крупнокалиберным зенитным пулеметом. Однако, этот одиночный пулемет бил так точно и уверенно, что вскоре мотор одного из «Мессершмиттов» зачихал и закашлял, будто Пушкарь, хвативший чрезмерную дозу — граммов триста пятьдесят. При выходе из атаки «Мессершмитт» сразу лег курсом через Волгу и потянул к своим. Двигатель самолета то глох, то визгливо начинал работать снова. Но все-таки пилот дотянул до территории, занятой немцами. Стрелком оказался сержант Омелин, с которым меня еще сведет судьба, а пока всякая боевая удача поднимала наш дух и пробуждала желание воевать. Я решил, что нечего мне долго отлеживаться на соломе в сарае во дворе у хозяйки, где я устроился, чтобы отдохнуть, да и всей водки из неисчерпаемых запасов Пушкаря нам все равно не выпить и принялся отыскивать свой полк.

Второй истребительно-авиационный полк именно в это время отсиживался в кустах на берегу Волги и находился в достаточно плачевном, как материальном, так и морально-политическом состоянии. 10-го августа 1942-го года на аэродроме в Воропоново, где я оказался на следующий день, и увидел летное поле, изрытое воронками от бомб, немцы неожиданно, на земле, захватили полк и нанесли по нему бомбовой удар. Погибли люди и часть самолетов была разбита. А самым серьезным уроном, по-моему, было падение боевого духа личного состава полка. Люди впали в депрессию и, перебравшись на восточный берег Волги, укрылись в зарослях лозы в междуречье Волги и Ахтубы и просто лежали на песке, на протяжении целых двух суток никто даже не предпринимал никаких попыток раздобыть продовольствие. Именно в таком настроении у фронтовиков заводятся вши, и по-глупому погибают хорошо оснащенные подразделения. Хотя было чему давить на психику. На другой стороне Волги немцы продолжали бомбить Сталинград и позиции наших войск вокруг него. Город уже не был в туманной дымке, как в первый день перед бомбардировкой, когда перегретый воздух стоял над ним, не шевелясь, в полном безветрии. Все воздушное пространство над Сталинградом напоминало дым одного большого костра. Не знаю, как пережили эти дни работники штаба и политотдела 8-ой воздушной армии, которые вместе со мной, под усиливающийся вой сирен, стояли на улице еще целого города, в тяжелом предчувствии всматриваясь на запад, в серое вечернее небо Сталинграда… Продолжала стоять спокойная погода, и монументальные столбы дыма поднимались горизонтально вверх, лишь на высоте отклоняясь к югу.

Весь день 24-го августа я бродил по растянувшейся на волжском берегу деревне Верхняя Ахтуба и спрашивал, у кого мог, о судьбе второго авиационно-истребительного полка. Весь берег Волги был усеян расположившимися на отдых остатками наших разбитых частей. Бродили офицеры штабов артиллерийских полков, авиаторы, танкисты без танков, автомобилисты без машин. Все потрясенные и морально подавленные, чудом выскочившие из адской сталинградской топки. Никто остатками этих частей не занимался, да и они, все «безлошадные», никакой активности не проявляли. У меня цепкая память на лица и, скользя взглядом по лицам военных, бродивших по Верхней Ахтубе, я вдруг зацепился, будто бы споткнулся, об одно из них. Да, несомненно, этот небольшого роста черный грузин, с большим кривым носом, старший техник-лейтенант второго истребительно-авиационного полка Г. А. Магалдадзе — Гриша, знаком мне еще по Василькову. После радостных приветствий Гриша вызвался быть проводником, и мы вскоре разыскали замаскировавшийся полк, личный состав которого, подобно моржам на лежбище, покатом устроился на волжском песочке, прогретом солнцем. Впрочем, самое удивительное, что полк не снимался с места даже несмотря на то, что как раз напротив, на другом берегу Волги, в районе Ерзовки, немцы вышли к Волге и, наблюдая наш берег, постреливали из пушек: то по отдельным шевелениям в лозе, где устроился полк, то по дороге чуть выше, по которой время от времени проезжали грузовики. Всего в полку оставалось человек девяносто. Я разыскал комиссара Ивана Павловича Залесского и, прокашлявшись (наглотался угарного газа в сталинградском пожарище) сообщил ему, что отныне он командир полка, а я комиссар, что подтверждается доставленными мною выписками из приказов и командировочным предписанием. Так Иван Павлович, согласно приказа командующего 8-ой воздушной армии Т. Т. Хрюкина из комиссара превратился в командира 2-го авиационного полка.

С Иван Павловичем я был знаком еще с 1935-го года по службе в Киеве, а потом и в Василькове: в 81-ой штурмовой авиационной бригаде и во время его службы в этом втором же, братском моему бывшему 43-му истребительно-авиационному полку. Вместе с Иваном Павловичем мы провоевали, плечо к плечу, с 25-го августа 1942-го года до 22-го декабря 1943-го года, когда трасса «Эрликона» над селом Верхняя Днепровка, что возле Каховки, оборвала его жизнь и боевой путь. Иван Павлович, 1908 года рождения, старше меня на два года, из породы фронтовых работяг, которые тянули свой плуг, не увиливая. Он был родом из Великих Лук, высокий, плотный, сероглазый шатен, спокойный рассудительный, но очень твердый человек, что является немаловажным качеством для командира. Мне с ним прекрасно работалось. Мы отлично понимали друг друга, как летчики, как комиссары и просто как люди, симпатизировавшие друг другу. Мы часто спали в одной землянке или в одной квартире, летали совместно на боевые задания, обсуждали все проблемы жизни нашего полка, в том числе кадровые — наиболее болезненные и сложные, и всегда приходили к единому мнению. Этого человека я уважал и пользовался взаимным уважением. Могу назвать его одним из основных своих фронтовых товарищей, о которых у меня осталась светлая память.

Иван Павлович, как и весь полк, выглядел неважно: небритый, отчего его удлиненное лицо смахивало на мохнатую грушу, в помятом обмундировании, весь пыльный и грязный, командир тоскливо посмотрел на меня. Я понял, что именно мне предстоит встряхнуть этот разбитый полк, чему меня неоднократно учила жизнь. Чем сложнее и тяжелее обстановка, тем будь спокойнее, собраннее и даже веселей — вопреки всему. Мне предстояло временно стать духовным отцом этого полка.

Неподалеку рванул снаряд. Немцы били по дороге. Иван Павлович весь передернулся и голова его ушла в плечи. Я сразу понял, что психика нашего командира находится на крайнем пределе и напряженна, как струна. Да и не удивительно: Залесский выходил из киевского окружения пешим ходом, а до этого отступал с Западной Украины из района Стрыя. Летом 1942-го года пережил разгром своего полка, и сейчас за его спиной, как и за спиной всех нас, тянулись бесконечные ковыльные степи, и казалось весьма вероятным, что немцы, раздавив нашу армию на противоположном берегу, в горящем Сталинграде, переправятся через Волгу и погонят нас по бескрайней степи до самого Урала, как хорты зайцев. Наша война явно приобретала межконтинентальный характер, грозя перекинуться на территорию Азии.

Предлагаю не слушать разговоры о храбрецах с железной волей и такой же нервной системой: психика любого человека имеет четко выраженные возможности, после которых она ломается. Жизнь сурово помяла Ивана Павловича и возложила на него груз душевных переживаний и увиденного, который он, к моменту нашей встречи, уже нес с некоторым напряжением и душевным унынием. Честно исполняя свой долг, он почему-то все время верил, что погибнет: «Мне, Пантелеевич, как видно скоро отдерут копыта», — это высказывание было постоянным рефреном наших задушевных бесед. Зная, насколько опасно такое настроение, вспоминая погибшего под Киевом Василия Ивановича Шлемина, который был настроен таким же образом, я все время пытался поднять оптимизм Ивана Павловича на должный уровень, но это получалось плохо. Уж очень явственно предвидел он свою судьбу.

К нам с Иваном Павловичем стали подходить другие командиры: начальник штаба полка майор Валентин Петрович Соин, в прошлом тоже летчик, заместитель командира полка полетной части Михаил Иванович Семенов, главный инженер полка майор технической службы Александр Иванович Новиков, и другие. Иван Павлович достал из кармана свой носовой платок и принялся уныло протирать им давно не чищенные железные коронки зубов, расположенные по сторонам его верхней челюсти. Я принялся объяснять командному составу, что дальнейшее сидение в прибрежных кустах лишено всякого смысла, да и опасно: немцы могли разнюхать и нанести удар по скоплению людей полка. Из кустов, при помощи бинокля, прекрасно можно было видеть немецкие батареи, расположившиеся на противоположном берегу Волги и ведущие огонь по нашему берегу. Место было опасное. Лишь через несколько дней 64-я армия, ценой больших потерь, оттеснит немцев от Волги в районе Ерзовки. А ведь рядом, откуда я пришел, в часе ходьбы, или в четырех километрах, имеется деревня Средняя Ахтуба, где можно устроиться в домах и воспользоваться гостеприимством моего приятеля, майора Пушкаря — командира батальона аэродромного обслуживания.