Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Но не отдыхать же все время под крылом майора Пушкаря в деревне Верхняя Ахтуба — нужно было как-то приводить полк в боевое состояние. Мы с Соиным принялись разыскивать штаб нашей восьмой воздушной армии. А где же еще было узнать место дислокации ее командующего, генерал-майора Тимофея Хрюкина, как не у командования полка, базировавшегося на аэродроме Средняя Ахтуба. Мы с Соиным зашли в штаб к соседям и выяснили, что командующий армией расположился километрах в трех от села Верхняя Ахтуба к югу, командный пункт врылся в склон оврага. Прежде, чем туда направиться, мы с Соиным решили немножко передохнуть в холодке, здесь же на аэродроме, наблюдая взлет истребителей, уходящих на боевые задания: взлет и посадка, зрелище вечно волнующее сердце летчика, невольно сравниваешь летный почерк пилотов, ставишь себя на их место. Да и что скрывать, взлет и посадка, хотя бы и в стотысячный раз, это всегда игра со смертью. Матушка-земля ревниво относится к своим сынам, предпочитающим, хотя бы и на время, воздушную стихию, и нередко не хочет отпускать их или принимать назад, как жена изменившего мужа. Мы с Соиным сидели в холодке, я поймал лохматого щенка с вывалившимся от жары языком, и рассматривал его лапы. И здесь старуха-смерть, в который раз, со свистом провела своей косой над моей комиссарской головой. Один из «ЯКов», взлетавших парой, при заходе на разворот, вдруг резко отвалил от своего ведомого и, перевернувшись, принялся уходить в сторону. Всякому летчику было понятно, что самолет неуправляем. Видимо, что-то произошло в системе управления, возможно, в нее попал какой-нибудь предмет при ремонте или что-то лопнуло, а, возможно, была недотянута какая-нибудь гайка — жизнь летчика в плену таких мелочей. Пилот самолета, летевшего вниз головой, судорожно пытался выровнять машину, это было видно по отдельным покачиваниям крыльев, но ручку управления заклинило намертво.

«ЯК-1» был к тому времени оборудован катапультной установкой, очень неудобной в использовании: взрыв пиропатрона выбрасывал пилота, решившего катапультироваться, по специальным полозьям, вместе чуть ли не с половиной кабины: сиденьем и ремнями. Пилот, очевидно заметивший, что самолет начинает идти со снижением, и полностью неуправляем, решил катапультироваться вниз головой. Катапульта сработала, и выбросила сиденье с летчиком из кабины. Парень до конца боролся за жизнь — успел отстегнуться от сиденья и даже вытащить парашют, но поскольку полет проходил на высоте ста пятидесяти метров, а только наполнение парашюта требует высоты около 200 метров, то земля была уже рядом. Она и приняла пилота на вечный покой. Очевидно, это был молодой летчик, но судя по тому, как он вел себя в последние мгновения жизни, хороший пилот и смелый парень. Самолет, ревя двигателем на полных взлетных оборотах, полетел к земле — уже без пилота и кверху брюхом. Самое неприятное, что вся эта ревущая махина явно направлялась к месту нашего с Соиным отдыха. Бежать куда-либо было поздно, место падения машины рассчитать не смог бы даже сам Архимед. Мы застыли от ужаса, полностью отдавшись на волю судьбы, только что на наших глазах в одно мгновение не оставившей даже одного процента шанса на спасение нашему собрату-пилоту. Со страшным ревом «ЯК-1» пролетел метрах в четырех над нашими головами, ударив сильным порывом ветра, и врезался в стоящую метрах в двадцати крытую машину ПАРМа — полевых авиационно-ремонтных мастерских.

Одновременно со взрывом в адский грохот вклинился слабый человеческий крик, и лохмотья обшивки самолета стали падать на дерево, под которым мы сидели. Нас обдало жаром огненного шара — бак «Яка» был полон, а в него входило 450 литров горючего. Мы с Соиным присели к земле и с ужасом наблюдали всю эту сцену. Ревущий огонь начал постепенно спадать, и появился начальник ПАРМа, старшина, молодой парень, поначалу потерявший речь и что-то нечленораздельно лепетавший, бледный, как хорошо побеленная стена кубанской хаты. Наконец речь сержанта приобрела некоторую членораздельность, и он сообщил, что в ПАРМе работало трое солдат. Война продолжала пожинать кровавую жатву. А я смотрел на фотоаппарат Соина. Дело в том, что минут за десять до этого мы с ним сфотографировались его потрепанной потертой «лейкой» на память — чуть не вышло — на вечную. Потом попросили кого-то сфотографировать нас вместе. Это пожелтевшая, не очень четкая фотография, где я молодой и худой, лишний вес будто подтопился на горячей сковородке невиданных испытаний и переживаний, в пилотке, глажу щенка, а Соин критически смотрит на это мое занятие — он не любил сантиментов, хотя и обожал собак. Должен сказать, что в ходе войны у летчиков выработалась интересная примета: многие, как чумы, боялись объектива фотоаппарата, особенно, если его наводил на тебя заезжий корреспондент для дальнейшей публикации в газете. Люди просто бунтовали, не желая фотографироваться, что мне, как комиссару, к которому обращались возмущенные военные журналисты, доставляло немало хлопот. Но я понимал ребят — действительно творилась какая-то чертовщина. Стоило сфотографироваться пилоту в живописной позе: летном комбинезоне, шлеме с очками, а то и с парашютом за плечами, на фоне своей машины, испещренной надписями типа: «За Родину», «Победа» или «За Сталина», как он обязательно попадал в прицел пушки немецкого пилота или специалиста смежного цеха — немецкого зенитчика и охваченный пламенем летел к земле. Помню, уговариваешь ребят сфотографироваться, а они в лоб тебя спрашивают: «Вы что, меня похоронить хотите? Уже и тот и другой фотографировались для газеты, где они сейчас?» Помню, Влас Куприянчик под Киевом говорил: «Бутова фотографировали — его нет, Бондаря фотографировали — тоже нет. Вы что, хотите и меня сфотографировать?» Судьба будто бы восстанавливает какой-то баланс и замахивается косой смерти на людей, на которых только что указала перстом славы. Впрочем, какая зыбкая мимолетная слава была у рядового летчика-истребителя, за исключением организованных героев, которых специально берегли и возвеличивали.

После взрыва самолета бледный Соин приподнялся с земли и на неразгибающихся ногах принялся уходить в сторону, бормоча при этом: «Идем отсюда Пантелеевич, главное уйти с этого места, мы с тобой чуть не погибли». Вот так грустно закончились наши с Соиным посиделки в холодке. Еще за мгновение до взлета двух «Яков» ничто не предвещало дурного, а прошло каких-то десять секунд, и коса войны смахнула четыре молодых жизни.

В тот день командный пункт штаба армии мы не отыскали. Зато Иван Павлович Залесский, ходивший наводить о нем справки в другом направлении, принес точную наводку. На следующее утро я с командиром отправился в штаб восьмой воздушной армии. Не без труда мы обнаружили среди кустов на обрыве вход в отрытые подземные тоннели. Маскировка обеспечивалась с квалификацией летчиков, которым самим частенько приходится отыскивать и бомбить командные пункты. Жерло входа удачно прикрывали кусты, возле него не было абсолютно никакой свежевыкопанной земли, по которой обычно с воздуха легко обнаруживаешь укрытие пехоты. Вообще, летчик вполне может поучить пехотинцев искусству маскировки, жаль только, во время войны не устраивались такие обмены опытом. В штабе армии обрадовались, неизвестно куда, сгинувшему авиационному полку. Офицеры штаба сообщили нам, что Хрюкин на другой стороне Волги, на передовом командном пункте армии, где вместе с сухопутными командирами, в дыму пожарищ, корректирует действия нашей авиации — возможно, вернется к вечеру. Сидя в Сталинграде, командующий с помощью радио и телефонной связи дирижировал действиями своей авиации на поле боя. Должен сказать, что именно такое сотрудничество обеспечивает наилучший боевой эффект. Ведь когда с тобой разговаривает с земли летчик, с полуслова понимаешь, что он имеет в виду. А у пехотинца совсем другая терминология, авиатору плохо знакомая. Чем дольше шла война, тем больше вырабатывалось фронтового сленга и фольклора в разных родах войск, тем больше крепли традиции и местный патриотизм, но в то же время, крепло сотрудничество родов войск, что шло на пользу управлению войсками на поле боя. Порой мы понимали друг друга уже без слов. Например, пехота, когда видела, что наша штурмовка проходит успешно, нередко, без всякого приказа свыше, поднималась для атаки позиций противника.

Должен отметить, что подобное поведение командующего армией сразу подняло в наших глазах его авторитет — ежедневно торчать в пожарищах Сталинграда, засыпаемых немецкими бомбами, минами и снарядами, чуть ли ни ежедневно дважды переправляясь через Волгу, всякий раз становясь объектом интереса немецких летчиков и артиллеристов, уже неплохо отработавших пристрелочные «вилки» и достаточно точно попадавших по нашим паромам, баржам и теплоходам — смелый парень. Впрочем, и мне под Сталинградом пришлось несколько раз быть представителем авиации при сухопутных штабах, и должен сказать, что, когда видишь театр военных действий с уровня пехотинца, залегшего в окопе, становится ясным многое, чего с высоты не рассмотришь.