Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Взять для дам соседнюю ложу.

— Ну, если так, идемте.

Они подошли к кассе. Ложа оказалась свободной. Было решено, что первыми войдут дамы, а кавалеры последуют за ними, сделав вид, что они незнакомы. Мужчины взяли билеты и отправили дам в ложу.

Когда приятели остались на улице одни, Гольфин, будучи подшофе, предложил:

— Пошли пропустим еще по рюмочке?

— Пошли.

— Этак мы скоро до точки дойдем, — пробормотал Добон, который был трезвее остальных.

Пока испанка и две иностранки устраивались в ложе, их кавалеры зашли в таверну на площади Дель-Рей и заказали по рюмке рома. Тьерри и Гольфина это возлияние доконало или пришпорило, как говорят в некоторых кастильских селениях. Они вернулись в театр сильно на взводе и вошли в ложу, когда спектакль уже начался. Рассаживаясь, молодые люди подняли шум и, сами того не замечая, стали слишком громко переговариваться; публика зашикала. Давали низкопробную пьесу, которая, однако, трогала непритязательную публику, то и дело приходившую в волнение от патриотических слов героини, переодетой солдатом.

— Какая дрянь! — бросил Гольфин своим хриплым голосом.

Многие зрители зашикали, стараясь утихомирить возмутителей спокойствия.

— Молчать! — презрительно крикнул Тьерри.

Публика запротестовала еще громче. Удивленный неожиданными криками, Добон поднялся, схватил стул и, то ли намеренно, то ли нечаянно, с шумом швырнул его об пол. Представление прервали, зрители с угрожающим видом ринулись в коридоры. Тьерри предусмотрительно запер дверь ложи и вытащил револьвер.

Внезапно бледная датчанка с голубыми блуждающими глазами валькирии протянула из соседней ложи руку и выхватила у него оружие.

— Откройте сию минуту дверь и не валяйте дурака! — повелительно приказала она по-английски.

Тьерри повиновался. К ним подошел полицейский, задержал их и вывел через коридор и служебный ход на улицу, а оттуда доставил в участок, где им пришлось назвать свои имена и сообщить адреса; после этого их отпустили.

Гольфин, более находчивый, чем остальные, назвался вымышленным именем и указал неправильный адрес.

Когда на другой день Тьерри поведал Бельтрану о случившемся и сказал, что его оштрафуют, фонарщик ответил:

— Ба! Не волнуйтесь и положитесь на меня. Пусть присылают штраф и получают его с папского нунция. Ни вы, ни я платить не будем.

LXVI

Конча Вильякаррильо снова вернулась в Мадрид. По возвращении Хайме заметил в ней и особенно в их любовных отношениях явные признаки усталости и равнодушия. Конче, без сомнения, наскучили письма, полные жалоб, сетований и обличений. На расспросы Тьерри она ответила:

— Послушай, милый, я устала от этой вечной трепки нервов. Ты не даешь мне покоя. А я хочу тихо и мирно дожить до старости, посвятив себя детям.

— Ты не можешь просто так взять и оставить меня. Я люблю тебя и тоже имею кое-какие права, — возражал он.

— Не приставай ко мне с глупостями, Джимми. Довольно!

— Ты хочешь бросить меня?

— Да. Если ты это так называешь, я хочу бросить тебя. Уйди с моей дороги. Судьба дала мне безумного мужа. Когда он покинул меня, я должна была бы все бросить и скрыться вместе с детьми где-нибудь в глуши. Тогда бы я жила сейчас спокойно и не боялась, что в один прекрасный день мои дети станут стыдиться своей матери.

— Выходит, я для тебя ничего не значу?

— Ничего.

Пораженный Хайме замер и внезапно, как ребенок, разразился слезами.

— Не надо, Джимми! Не сходи с ума! Ты же знаешь, что все это неправда. Я тоже люблю тебя.

Конча сказала это, как человек, который пытается успокоить плачущее дитя: она была несколько удивлена слабостью Тьерри, который прежде так гордился своими бесстрастностью и мужеством.

Успокоившись, Хайме спросил:

— Как ты думаешь, я не мог бы поехать с тобой в деревню?

— Нет, сейчас нельзя.

— Почему? Из-за твоего мужа?

— Нет, мой муж не испытывает к тебе ненависти. Он такой странный…

— Тогда почему?

— Потому что ты непременно устроишь скандал. Споры, безумные выходки, упреки… Нет, это немыслимо. Я буду наезжать в Мадрид при всякой возможности и обещаю, что, если ты не наделаешь глупостей, возьму тебя в деревню.

Тьерри жил какой-то странной жизнью: у него часто бывал жар, и тогда одна щека загоралась горячечным румянцем. Распад личности происходил катастрофически быстро. Он терял ощущение реальности и все чаще чувствовал себя подавленным. Его снедала тоска, и он уже не знал, были ли эти частые приступы меланхолии неизбежным следствием болезни или он сам по глупости вызывал их.

Конча, встречаясь с ним, постоянно твердила:

— Ты похудел, милый, береги себя.

Она советовала ему обратиться к хорошему доктору; если он согласен, она покажет его своему домашнему врачу.

Тьерри не желал думать о своей болезни. Настояния Кончи лишь укрепляли его подозрение, что ее заботы о нем всего-навсего уловка, способ увести разговор подальше от самой важной темы: от их любви, от их будущего. Конча казалась такой спокойной, была так поглощена своими детьми, улыбалась так безмятежно, что мысль о возможности потерять ее окончательно подавляла Тьерри, лишала его сна и покоя. Он слишком хорошо понимал, что, как ни ласкова с ним Конча, она устала от этой неистовой и трагической любви. Ей хочется одного — жить спокойно и целиком посвятить себя детям.

Прошел месяц, и Конча стала собираться в дорогу: она опять уезжала. Муж ее наконец пожелал упорядочить свою жизнь, помирился с женой и покаялся в своих ошибках, которые внесли такую неразбериху в их совместное существование. Он упросил ее ради детей уехать с ним в имение и пожить там несколько лет, начисто забыв о прошлом.

— И ты поедешь? — спросил Тьерри.

— У меня нет другого выхода. Я делаю это из-за детей. Ради них я готова на все.

Хайме растерялся, потом начал приводить свои весьма однообразные доводы: они всегда сводились к одному и тому же — он ее любит, и она не вправе его покинуть.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что любишь своего мужа? — сердито, как капризный ребенок, спросил он.

— Конечно, люблю. Я его жалею.

Вернувшись домой, Тьерри всю ночь проплакал. Прилив горечи, затопивший его душу, отхлынул, обнажив ее дно и оставив на нем, словно ил, чувство опустошенности и бессилия.

LXVII

Отсутствие Кончи затягивалось, письма приходили все реже. От Альфредиссимо, который был знаком с управляющим Вильякаррильо, Тьерри узнал, что Конча обратилась к религии и что в доме маркизы в качестве ее духовного наставника поселился монах-иезуит. Хайме снова склонился перед деспотической диктатурой доктора Монтойи. Таяли последние деньги. Он подписал векселя, которые уже не мог оплатить, и многим задолжал. Несколько раз ему пришлось обращаться к местной ростовщице, донье Паките, которая влачила нищенское существование в соседнем домишке, хотя, по слухам, у нее были миллионы.

Жена дона Флорестана дель Рай навестила Тьерри и поразилась, увидев его в столь плачевном и подавленном состоянии. Сильвестра, женщина от природы очень хитрая, поплакалась ей, сказав, что ее сеньорито обманули, и жена покойного ростовщика сказала, чтобы в случае крайней нужды домочадцы дона Хайме обратились к ней за помощью.

Бельтран и Сильвестра всячески убеждали больного не ездить в центр города и не встречаться со знакомыми; в его состоянии это было безрассудством. Однако доктор Монтойа позволил ему выходить из дома в солнечные дни и прогуливаться в окрестностях с доном Клементе, художником Диасом дель Посо и Вегитой; когда их не было, Хайме сопровождал Манолин.

Тьерри часто повторял:

— Жить без увлечения и страстей не стоит труда.

Дон Клементе пытался доказать ему, что и увлечения и страсти — сплошные глупости, а жизнь похожа на сложный цирковой трюк, который нужно выполнить до конца, глядя в лицо смерти, но не думая о ней.

— Человек сам по себе — сухой лист, упавший с дерева, Природе он не нужен и никому нет до него дела.

Тьерри чувствовал себя подавленным: его снедала странная апатия и тоска.

— Этот человек уже израсходовал всю свою жизненную энергию. И даже если он вылечится, ее источник, вероятно, иссяк в нем навсегда, — говорил Монтойа.

Будь у Тьерри достаточно душевных сил и вера в бога, он, несомненно, последовал бы примеру пианиста из Памплоны, который играл раньше в «Артистическом кафе», а теперь, по слухам, ушел в один из бургосских монастырей.

Тьерри плохо спал. Измученный долгими часами бессонницы, он тщетно пытался забыться сном — это удавалось ему только под утро, да и то ненадолго. Он запомнил все звуки в квартале: пение петухов на рассвете, грохот тележек мусорщиков, крики бродячих торговцев, звон колокола в дальней церкви, голоса продавцов газет. Нередко его будил слепой нищий старик француз, игравший на старинной шарманке чувствительные мелодии. Утром он слышал разговоры Бельтрана и Сильвестры, крики детей, стук плотницкого молотка в мастерской. Приступы отчаяния чередовались у Хайме с периодами полного равнодушия.