Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Вот «Дикие цветы».

Длинное сараистое помещение с таким же длинным сараистым залом, под потолком которого конечно же вентиляторы фенов. Сцена с задернутым занавесом. Перед сценой небольшой оркестрик из нескольких цейлонских народных инструментов. Он исполняет какую-то простую и вместе с тем очень музыкальную, самобытную мелодию. Раздвигается занавес. На сцене хижина деревенского кузнеца, часть изгороди; возле хижины расположен гори, перед горном стоит наковальня. Действуют в спектакле: сельский кузпец, тяжелым трудом добывающий хлеб, его брат — поэт и живописец, жена брата, не понимающая природы занятий своего мужа, женщина практическая и прозаическая, сестра кузнеца и художника и местный сельский интеллигент — учитель.

Декорации сделаны скупо и красиво, реалистично. Действующие лица то говорят прозой, то, сопровождаемые оркестриком, поют стихами. И опять музыка проста и очень мелодична, мелодии легко запоминаются, их хочется повторять.

Зрителей полон зал. Люди разных возрастов, но все смотрят и слушают со вниманием, в тишине, хорошо реагируют на шутки, переживают острые ситуации, аплодируют.

Что же происходит на сцене?

Дело там не такое уж простое, и можно подивит!ся тому, как близко к сердцу принимают его зрители. Это не какая-нибудь бытовая драма, не очередная сентиментальная историйка, не водевиль и не детектив, а спектакль, ставящий и решающий ни много ни мало — проблему искусства в повседневной народной жизни.

Учитель и жена художника настаивают на том, что живопись — занятие отнюдь не для простого человека: простой человек должен всегда помнить о хлебе насущном и только тем и заниматься, что добывать этот хлеб.

Идут долгие споры, при которых брат-кузнец в основном помалкивает и только стучит своим молотом, добывая и себе и своим домочадцам помянутый насущный хлеб.

Конфликт обостряется. Страдая от отсутствия средств на наряды, рассерженная невниманием мужа, углубившегося в поэзию и живопись, жена художника уходит от него к своим родителям, благо люди они состоятельные в отличие от семьи кузнеца.

На сцене нараспев идут длинные диалоги о трудностях жизни, о ее неустройстве, о несправедливости. Брат-художник, понимая, что он обуза брату-кузнецу, тоже покидает дом, исчезает в неведомом направлении.

Учитель сожалеет о случившемся, держит монолог о том, сколь талантлив был брат кузнеца и как жаль, что деревня лишилась такого искусника. Брат-кузнец вскипает, клянет своих советчиков, говорит, что, пока дома был брат, пока он, кузнец, слушал его стихи и видел его картины, у него из-под молота выходили лучшие изделия, работалось ему лучше. Зрителям высказывается верная мысль о том, что искусство не для искусства, оно совершенно необходимо и простым людям, которым оно помогает жить и работать.

Эта мысль встречается шумными аплодисментами.

Затем наступает счастливый конец: кто-то приводит обратно в дом и художника и его беглую жену, и все устраивается должным образом, кузнечный молот весело стучит о наковальню.

В спектакле развивается не только мысль о том, что искусство — достояние народа и должно служить народу. Говорится в нем и о том, что все люди равны: и богатые и бедные. Критикуется такой порядок, когда люди, выбираемые в различные государственные органы, вплоть до парламента, до выборов обещают своим избирателям все что угодно, а будучи выбранными, лишь требуют полагающегося им по должности почета.

Зал, повторяю, на все острое, современное, заложенное в сюжете и сказанное со сцены, хорошо реагировал. Артисты — надо помнить, что все они не профессионалы, а любители, — вполне справлялись со своими ролями в пределах возможного. Единственный изъян заключался в том, что не все они хорошо пели, некоторых было почти не слышно. Видимо, они не имели должной школы и никто не занимался тем, чтобы помочь им поставить голос. Проблемой было, конечно, и то, как в музыкальном спектакле, осуществляемом хотя и на народных мотивах и песнях, по все же на европейский лад, как в таком случае использовать национальную манеру пения, решительно отличающуюся от европейской.

Видел я и еще один спектакль. Автор пьесы — профессор Саратчандра, разносторонне талантливый литератор и ученый Цейлона. Впервые мы встретились с ним близ Канди, в доме его старых друзей на горе, с которой открывался прекрасный вид на весь комплекс строений университета Перадении.

Саратчандра вышел тогда из дома встретить нас, одетый в изящное, голубоватое японское кимоно: он недавно возвратился из поездки в Японию. Мы говорили тогда о литературе, об искусстве Цейлона, о Советском Союзе, куда бы очень хотел съездить Саратчандра.

Потом мы с ним встречались в доме его родителей, недалеко от Коломбо, среди пальм и бананов. Саратчандра показывал старинные театральные маски Цейлона, исполнял народные мелодии на местных струнных инструментах. Беседы всегда были с ним интересные, неторопливые, спокойные.

И вот на сцене идет его пьеса о том, как одна молодая привлекательная особа из знатного рода вышла замуж за представителя еще более знатного рода другой страны. Идут всяческие свадебные обряды: танцы, пение. Все свидетельствует о большой, верной любви.

Но вот молодые едут в страну мужа. Едут через джунгли, в которых владычествует грозный, непобедимый царь лесного народа.

По дороге опять любовь, красоты джунглей, цветы, птицы, песни. Ну и конечно же лесные люди нападают на молодоженов. Начинается поединок между царем лес-пых людей, безобразным, страшным, грозным, но могучим, и благородным красавцем — мужем нашей красотки. Сила любви велика, она удесятеряет силы человека, молодой муж вот-вот прикончит лесного великана, еще одно усилие — и конец. И что же? Красотка, восхищенная могуществом, статью, необыкновенностью лесного царя, подсовывает к его руке нож. Удар — и муж ее убит. Немного переживаний, рыданий, затем она падает в объятия победителя, который, собственно говоря, и вступил в бой из-за обладания ею. Но он в пылу схватки не понял, как в руку к нему попал нож. Она ему открывает эту мрачную тайну. Он задумывается и, подумав, отталкивает красотку. «Если ты помогла убить одного из тех, кто тебя любил и кому ты клялась в любви, то ты это же способна сделать и с другим». Убийца учит ее благородству и исчезает в дебрях. Она среди леса, среди зверей остается одна. Порок жестоко наказан.

Мне думается, что эта пьеса и у нас могла бы пойти с успехом.

2

Меня пригласили в университет Видьяланкара прочесть лекцию о советской литературе.

Университет расположен в пригороде Коломбо, он еще строится, по в нем уже две тысячи студентов. Это один из двух буддийских университетов цейлонской столицы.

В кабинете настоятеля собрались те, кто руководит университетом, человек восемь — десять, и в белых «мирских» одеждах и в желто-оранжевых, предписанных служителям буддийской религии. В шкафчике за стеклом я увидел, как мне показалось, модельку ступы — священного сооружения буддизма. Перед шкафчиком столик, весь в цветах, а перед столиком еще и коврик. Я понял, что не следует спешить с рассматриванием всего этого, не надо становиться на коврик и вообще будет лучше, если от шкафчика с модельной ступы держаться на должном расстоянии. И не ошибся. Тут была не моделька ступы, а сама ступа с какими-то драгоценными для буддистов реликвиями, возможно даже с частицами тела Будды. И конечно же, не имея соответствующих полномочий, приближаться к этому нельзя.

После летучего разговора о том о сем мы отправились из главного университетского корпуса, обширного, внушительного, вместительного, в другое помещение, видимо предназначенное для общих собраний, для больших встреч, для диспутов. По сути дела, это была крыша на столбах, по устроено все было красиво, с изяществом; сооружение продувалось ветерком.

На скамьях сидело несколько сотен студентов, и тоже, как их руководители, кто был в «мирских» одеждах, кто в монашеских — оранжево-желтых. У этих гладко обриты головы, оголено правое плечо.

На возвышении, подобном сцене (оно, надо полагать, и было сценой), стояла трибуна с микрофоном.

Я принялся рассказывать по-русски. Салганик переводила на английский, один из преподавателей университета с английского переводил на сингальский. Лекция, а попросту говоря, рассказ о нашей литературе, заняла поэтому довольно много времени. Но слушали очень внимательно, очень заинтересованно.

Немало времени понадобилось и на то, чтобы ответить на множество вопросов. Главными из них были вопросы о свободе творчества в Советском Союзе: не сковывает ли, дескать, художника не только социалистический, а вообще реализм, не ограничивает ли его художнические возможности. С одной стороны, своими вопросами цейлонские студенты демонстрировали крайнюю неосведомленность о нашей советской действительности, с другой стороны, было видно, что они ловко, тенденциозно, с большим знанием дола дезинформированы во всем касающемся нас. Тут постарались и ллуэллины из наиболее идеологически агрессивных западных стран, располагающих должным аппаратом для дезинформации, и особенно западная печать, пропускающая через свои самогонные змеевики все, что поступает в ее руки из Советского Союза, и западное радио, литература, кино, театр. На Цейлоне и в других странах, где распространен буддизм, в интеллектуальной, духовной жизни много места занимает понятие души. И вообще в том мире, который работающая против нас буржуазная пропаганда называет «свободным», духовная жизнь — в центре многих суждений, она якобы там такое святая святых, что ни общество, ни государство, никакие партии не имеют права вмешиваться в нее, ограничивать ее и т. д. и т. п. Мы в своей пропаганде и контрпропаганде жмем главным образом на свои хозяйственные, технические достижения; издания наши, рассчитанные на зарубежного читателя, пестрят фотоснимками и описаниями наших спутников Земли, ракет, счетных машин, початков кукурузы, комбайнов, доменных печей. Но отсутствуют в них, скажем, рассказы о том, как живут и работают советские писатели, советские художники, советские артисты, то есть те, кто работает для души человека. Правда, фамилии одной-двух балерин систематически, десятками лет подряд, напоминаются зарубежным читателям, фамилии одного-двух писателей зарубежные читатели нашей периодики твердо усвоили, с несколькими репродукциями работ одного-двух живописцев они познакомились. Ну, а за пределами этих трех — шести фамилий есть еще что-либо в Советском Союзе? Способствовала Советская власть росту и развитию художественного творчества? Или эти трое — шестеро существуют и создают не благодаря, а вопреки ей? Так называемый «свободный мир» держится не только на свободе частной собственности (хотя это истинный его фундамент), а и на спекулянтских рассуждениях о «свободе души». Мы этой «свободе души» противопоставляем в своей пропаганде слишком мало, какие-то жалкие крохи. Мы подробно рассказываем, сколько у нас на душу приходится чугуна и транзисторов, а как обстоит с самой душой, что происходит в ней, от этого досадливо отмахиваемся. Наш противник тотчас заполняет вакуум потоком дезинформации. И вот так стоишь перед несколькими сотнями молодых слушателей далекой страны и разъясняешь им всего лишь азы нашей духовной жизни, в то время как они уже с преизбытком напичканы лживыми сведениями о Советском Союзе. Работа нелегкая, по необходимая.