Отверженные - Виктор Гюго

Как только лестницу прикрепили, Тенардье крикнул: «Иди, жена!» — и бросился к окну.

Но когда он хотел вскочить на него, Бигрнайль грубо схватил его за шиворот.

— Нет, постой, старый шут! Вылезешь после нас!

— Да, после нас! — заревели разбойники.

— Вы точно дети! — сказал Тенардье. — Мы теряем время. Ищейки гонятся за нами по пятам!

— Так кинем жребий, кому бежать первому, — продолжал один из разбойников.

— Да вы совсем рехнулись! — воскликнул Тенардье. — Что за олухи! Терять время! Кидать жребий! Соломинками, что ли? Или написать наши имена и бросить их в шапку?

— Не хотите ли мою шляпу? — крикнул кто-то около двери.

Все обернулись.

Это был Жавер.

Он держал в руке шляпу и с улыбкой протягивал ее.

XXI. Надо бы, во всяком случае, начать с ареста жертв

Когда стемнело, Жавер расставил своих людей и спрятался сам за деревьями на углу улицы Заставы Гобеленов, напротив лачуги Горбо по другую сторону бульвара. Прежде всего он «открыл карман», чтобы сунуть туда двух молодых девушек, карауливших около дома. Но ему удалось «сцапать» только младшую, Азельму. Что же касается Эпонины, то она бросила свой пост и исчезла, так что ему не удалось схватить ее. Потом Жавер засел в засаде и стал ожидать условленного сигнала. Он видел, как приезжал и уезжал фиакр, и это сильно взволновало его. Наконец он не выдержал и, не желая терять удобный случай, уверенный, что «захватит все гнездо», так как узнал разбойников, вошедших в дом, решил сделать облаву, не дожидаясь выстрела.

Читатель знает, что Мариус отдал ему свой ключ от входной двери. Жавер явился как раз вовремя.

Перепуганные разбойники бросились за своим оружием, которое побросали, собираясь бежать. В одну секунду эти семь человек сгруппировались и приготовились защищаться: один держал топор, другой — ключ, третий — железную палку с гирьками, остальные — ножницы, клещи, молот. Тенардье сжимал в руке нож. Его жена вооружилась огромным камнем, лежавшим в углу, около окна, и служившим табуреткой ее дочерям.

Жавер надел шляпу и сделал два шага вперед, скрестив руки, держа палку под мышкой и не вынимая шпаги из ножен.

— Стойте! — крикнул он. — К чему спускаться в окно и подвергать себя опасности? Проходите лучше в дверь. Вас семеро, а нас пятнадцать. Не стоит хватать друг друга за шиворот. Будем немножко полюбезнее.

Бигрнайль вынул пистолет, спрятанный под блузой, и вложил его в Руку Тенардье, шепнув ему:

— Это — Жавер. Я не смею выстрелить в него. Осмелишься ли ты?

— Черт возьми, еще бы нет! — пробормотал Тенардье.

— Так стреляй!

Тенардье взял пистолет и прицелился в Жавера.

Жавер, стоявший в трех шагах, пристально взглянул на него и ограничился тем, что сказал:

— Не стреляй! Будет осечка.

Тенардье спустил курок. Выстрела не последовало.

— Ведь я же говорил тебе, — сказал Жавер. Бигрнайль бросил свою железную палку к его ногам.

— Ты — царь всех чертей! — воскликнул он. — Я сдаюсь.

— А вы? — спросил Жавер остальных разбойников.

— И мы сдаемся, — отвечали они.

— Вот это дело, — спокойно сказал Жавер. — Я так и знал, что вы будете умницами.

— Я прошу только одного, — сказал Бигрнайль, — чтобы мне не отказывали в табаке, когда я буду сидеть в тюрьме.

— Согласен, — отвечал Жавер. И, обернувшись к двери, крикнул:

— Теперь можете входить!

Отряд жандармов с саблями наголо и полицейских с кастетами и дубинами ворвался в комнату.

Разбойников перевязали.

Эта толпа людей, слабо освещенных одной свечой, наполняла вертеп мраком.

— Надеть браслеты на всех! — распорядился Жавер.

— Попробуйте-ка подойти поближе! — крикнул голос, по-видимому, не мужской, но который никто не принял бы за женский.

Жена Тенардье стояла в углу, около окна; это закричала она.

Жандармы и полицейские отступили.

Она сбросила шаль, но осталась в шляпе. Сам Тенардье, скорчившись позади нее, совсем почти исчез под упавшей шалью; жена закрывала его своим телом и поднимала над головой камень, покачивая его, как великанша, готовая бросить утес.

— Берегитесь! — крикнула она.

Все отскочили и столпились у коридора. Середина комнаты опустела. Женщина взглянула на разбойников, позволивших связать себя, и пробормотала хриплым, гортанным голосом:

— Трусы!

Жавер улыбнулся и выступил вперед, в пустое пространство, с которого она не спускала глаз.

— Не подходи, убирайся! — крикнула она. — А не то я проломлю тебе голову!

— Какой гренадер! — сказал Жавер. — Ну, матушка, у тебя растет борода, как у мужчины, а у меня есть когти, как у женщины!

И он продолжал идти вперед. Тенардье, растрепанная и ужасная, расставила ноги, откинулась назад и бешено бросила камень в голову Жавера. Он нагнулся. Камень пролетел над ним, стукнулся в противоположную стену, отбил от нее огромный кусок штукатурки и, отскочив рикошетом, упал к ногам Жавера.

В то же мгновение Жавер подошел к чете Тенардье. Одна из его огромных рук опустилась на плечо женщины, другая — на голову мужчины.

— Наручники! — крикнул он.

Полицейские вошли толпою, и через несколько секунд приказание Жавера было исполнено. Тенардье, совсем разбитая, взглянула на скрученные руки мужа, потом на свои и, бросившись на пол, воскликнула, рыдая:

— Мои дочери!

— О них позаботились, — сказал Жавер. Между тем полицейские, увидев пьяного, заснувшего за дверью старика, разбудили его.

— Все кончено, Жондретт? — пробормотал он, проснувшись.

— Конечно, — ответил Жавер.

Шесть связанных бандитов стояли перед ним. Они все еще казались какими-то призраками — трое оставались по-прежнему в масках, у остальных троих лица были вымазаны сажей.

— Можете не снимать масок, — сказал Жавер.

И, оглядев их поочередно, как Фридрих II{400} солдат на смотру в Потсдаме, он сказал трем «печникам»:

— Здравствуй, Бигрнайль, здравствуй, Брюжан, здравствуй, Два Миллиарда.

Потом, обернувшись к трем разбойникам в масках, он сказал человеку с топором:

— Здорово, Гельмер.

Человеку с дубиной:

— Здравствуй, Бабэ.

И чревовещателю:

— Мое почтение, Клаксу.

В эту минуту он заметил пленника, который со времени прибытия полиции не произнес ни слова и стоял, опустив голову.

— Развяжите этого господина, — сказал Жавер, — и пусть никто не уходит!

Сказав это, он важно сел к столу, на котором еще стояли свеча и чернильница, вынул из кармана лист гербовой бумаги и начал составлять протокол.

Написав первые строки, которые всегда пишутся по одной известной форме, он поднял голову.

— Подведите сюда господина, которого эти люди связали.

Полицейские огляделись по сторонам.

— Ну, где же он? — спросил Жавер.

Пленник разбойников — господин Леблан, Урбан Фабр, отец Урсулы пли Жаворонка — исчез.

Дверь сторожили, у окна не было никого. Как только пленника развязали, — Жавер в это время писал, — он воспользовался смятением, суетой, полусветом и, улучив такую минуту, когда никто не обращал на него внимания, скрылся в окно.

Один из полицейских бросился к окну и выглянул на улицу. Там не было никого.

Веревочная лестница еще дрожала.

— Черт возьми! — пробормотал сквозь зубы Жавер. — Этот был, должно быть, почище всех!

XXII. Мальчик, который кричал во второй части

На другой день после событий, происходивших в доме Горбо, на бульваре Опиталь, какой-то мальчик, идущий, по-видимому, со стороны Аустерлицкого моста, шел по правой боковой аллее к заставе Фонтенбло. Наступила уже ночь. Мальчик, бледный, худой, одетый в лохмотья, в холщовых панталонах, несмотря на февраль, во все горло распевал.

На углу улицы Пти-Банкье какая-то старуха, нагнувшись, рылась в куче мусора при свете фонаря.

Мальчик толкнул ее, проходя мимо, а потом отскочил и воскликнул:

— Вот так чудеса! А ведь я думал, что это огромная, огромная собака!

Он произнес слово «огромная» во второй раз еще насмешливее и громче, чем в первый: «Огромная, огромная собака!» Рассвирепевшая старуха немного приподнялась.

— Ах ты, висельник! — заворчала она. — Не стой я вот так, нагнувшись, так хороший бы пинок дала тебе ногой!

Но мальчик уже успел отойти от нее на почтительное расстояние.

— Кис, кис! — крикнул он. — А ведь я, пожалуй, и не ошибся!

Задыхаясь от негодования, старуха совсем выпрямилась, и красноватый свет фонаря упал на ее посиневшее, изрытое морщинами лицо, с гусиными лапками, доходившими чуть не до самых уголков рта. Фигура ее оставалась в тени, и видна была только одна голова. Казалось, это маска дряхлости, вынырнувшая из мрака.