ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ - Андрей Кураев

Тем более не понимают они (точнее, те, кто пришел в семинарии не с университетской скамьи) слова Бродского и Ахматовой… У большинства из них вообще нет вкуса к поэзии, они не чувствуют ее. Отсюда — постоянное недоумение, путаница богослужебнопоэтических и догматических текстов. Крест — это личность или нет? (Ведь мы же молимся: «Радуйся, животворящий Кресте Господень!») А с другой стороны, они не в состоянии отличать, где православная поэзия, а где «православизм», рифмованное «комиссарство», занудство, стон про купола и монастыри… Увы, на весьма многие кассеты нынешних «православных бардов» стоило бы наклеить предупреждение: «О Христе немало песен сложено. Я слажаю вам еще одну…».

— Церковные люди говорят, что поэзия — это грех…

— Ну, я остолбенел… Как это поэзия враждебна христианину? Начнем с того, что Библия — это величайший поэтический памятник. И в Библии, в Ветхом Завете есть немалое количество поэтических, по самым высоким меркам, страниц: и ритмическая проза, и стихи. В русском переводе это плохо чувствуется, а в еврейском оригинале хорошо заметно. У меня дома есть издание, где разными шрифтами подчеркивается — где обычная проза, а где начинается ритмическая. И псалмы, в конце концов, тоже сборник поэзии. Я уж не представляю, что придется сказать, какую анафему Григорию Богослову за его стихи, Симеону Новому Богослову за его гимны да и вообще всем творцам церковных песнопений.

И мирская поэзия — это прекрасно. Человек пришел в этот мир, чтобы возделывать Сад эдемский, овладеть теми потенциями, которые у него есть. И один из величайших даров, которые Господь дал человеку — это дар слова. И конечно же, человек, христианин должен владеть словом. Я думаю, что владение словом — это одна из форм целомудрия. Овладей языком, тогда сможешь владеть и своим телом. И священник должен потрудиться овладеть словом как важнейшим профессиональным инструментом своей деятельности. Любовь к поэзии просто необходима священнику. Потому что если батюшка не может понимать предельно образной и ярко выраженной чужой боли, сконцентрированной в стихах — как он сможет чувствовать боль человека, который не сможет так же образно, емко и красиво рассказать ему о своей боли в реальной жизненной ситуации?

— А где поэзия, да еще и православная?

— Православной поэзии больше у Шевчука, чем в этих вот стерильно-каноничных песнях матушек и батюшек.

В шевчуковской песне «Гром» есть дивная строчка, за которую он получил бы выговор духовной цензуры XIX века: «Посмотри, как носится святая и смешная детвора». Цензор филаретовской эпохи пояснил бы ему, что нельзя ставить рядом слова святой и смешной, поскольку святой не может быть смешным…

Поэзия это не просто ритмически построенные фразы с зарифмованными окончаниями. Поэзия — это когда ты умеешь заставить привычное слово звучать совершенно иначе… Поэзия — это то, от чего с вещей и слов, с жизни и смерти срывается и падает привычная осклизлая окалина…

Словами это не объяснить. Но можно дать попробовать. Хотите конкурс? Прочитайте стихотворение и попробуйте догадаться, кто его написал:

Тихо плывут паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что-то я делал не так, извините! Жил я впервые на этой земле. Я ее только сейчас понимаю, К ней припадаю и ею клянусь, И по-другому прожить обещаю, Если вернусь. Но ведь я не вернусь…

— То есть Вы ставите перед собой задачу познакомить будущих священников с культурным наследием?

— Среди многих других моих задач есть и такая. Ее можно сформулировать более жестко и страшно: я пробую немножко «расцерковить» хотя бы некоторых семинаристов (не всех, конечно). Не в смысле отучить их молиться или отбить у них охоту к чтению Отцов. А в смысле — предложить им высунуть нос за границы «поповки». Чтобы они в минуты, свободные от молитв и богословских занятий, не сплетничали между собой о поповской жизни и о семинарских преподавателях, а обсуждали бы проблемы вроде бы зацерковной культурной, общественной, научной жизни. Но обсуждали бы не на уровне кухонных сплетен, а на уровне более-менее серьезном.

И еще — семинаристы должны быть разными. Некоторых малолетних схимников для их же будущего духовного здравия нужно немного «расцерковить», очеловечить, научить их улыбаться, радоваться простым вещам.

В монастыре американского иеромонаха Серафима (Роуза) один послушник вывел из читаемых им духовных книг, что монахи — люди серьезные и смеяться им не пристало. Вести себя он старался соответственно. В трапезной, когда настоятель (отец Герман) рассказывал забавные случаи, он сидел, потупясь, на лице не появлялось и тени улыбки. Его спросили, в чем дело, и он ответил: «Духовной жизни такое не подобает! Здесь монастырь!». Увы, созданная им для себя неулыбчивая «духовность» оказалась для него непосильным бременем. В конце концов он сломался, оставил монастырь, а потом и христианство[1119].

А уже в наши дни в одном из московских монастырей наместник заметил, что у молодых и не в меру ревностных послушников появляются признаки духовного нездоровья: они всё обращались к нему за благословением на чтение литературы о стяжании непрерывной молитвы (исихазму)… Когда в очередной раз послушники попросили у него инструкцию по созерцанию нетварного света, отец наместник вспомнил, что на днях его прихожанка-художница принесла ему книгу, изданную в сопровождении еерисунков. Книга была про Винни-Пуха. Вот ее-то отец архимандрит взял со своего стола и обязал юных мистиков ее читать. На их недоуменный вопрос — до каких пор им ее изучать, последовал ответ: «До охоты на Слонопотама! Этого вполне хватит»… Через несколько дней ребята стали такими, какими и подобает быть в их возрасте, сбросив с себя маску преждевременного «старчества»[1120].

Вообще прежде чем обожиться, надо попробовать очеловечиться. В попытке перепрыгнуть именно через эту ступеньку священномученик Ириней Лионский (II век) видел грех первых людей: не став еще людьми, хотели стать богами.

Начинать выход из преждевременной стилизации под «бесстрастие» можно с того, чтобы радоваться той самой «святой и смешной детворе». По-человечески, без всяких там цитат из Игнатия (Брянчанинова), без оглядки на святые прецеденты (они есть, но не всякий семинарист достаточно богословски эрудирован, чтобы их помнить). Не могу поверить, чтобы Христос не улыбался и не смеялся, когда брал на руки малышей!

А еще одна радость — это радость узнавания эха Евангелия в светской культуре. У семинариста ведь есть преимущество: он знает оригинал, поэтому может понять, на что намекает Толкиен, а на что — «Матрица»…

— Да ведь семинаристы, как правило, не читают Толкиена.

— Так вот в том-то и проблема, что семинаристы не пользуются своим преимуществом. Это неправильно. У светских студентов нет знания библейского первоисточника, и потому русские толкинисты не понимают, что Толкиен написал христианскую книгу. Они не чувствуют аллюзий. Семинарист может это почувствовать — но он не читает Толкиена. Поэтому моя задача, как ни ужасно это звучит, вместо Григория Паламы подсунуть ему Толкиена. Если ты хочешь быть миссионером — придется читать и это тоже!

— То есть в первую очередь Вы работаете с будущими миссионерами?

— Да, и я вновь хотел бы пояснить, что я не считаю, что это нужно всем семинаристам. Семинаристы разные — и по своему психологическому складу, и по своему призванию. И их наставники не должны их подгонять под один стандарт, и сами ребята должны осознавать свое своеобразие и понимать, что «попы разные нужны, попы всякие важны».

— Так, выходит, миссионер все время говорит о чем-то светском?

— Нет. Он должен уметь начать разговор со светского сюжета. А затем перейти к своему.

— Нередко видишь священников на светских мероприятиях. Должны ли они участвовать в мирской жизни? Смотришь, Иван Охлобыстин уже священником стал…

— Прекрасно! Церковь многолика и многообразна. Она — живой организм, и в нем должны быть и вот такие «пограничники», как я, и монахи-отшельники типа старца Анатолия из фильма «Остров». И это ошибка, если вы скажите: «Мне понравился отец Анатолий, значит, все батюшки должны быть как он». Это будет кошмар, а не Церковь. Еще больший кошмар, если все батюшки станут как Кураев. Слава Богу, что наша Церковь достаточно здорова для того, чтобы терпеть существование таких маргиналов как Охлобыстин или Кураев.

Вот недавно Охлобыстин поделился со мной своей мечтой: «Я мечтаю снять ролик». Сюжет такой. Едет хорошая машина, но не «Мерседес», а посерьезнее… Вспомнил — «Ламборджини». Резко и красиво тормозит. Дым из под колес. Рука открывает дверь — в кадре белые манжеты, на запястье виден хороший «Ролекс», на пальце — перстенек со вкусом и с бриллиантом. Из пассажирской дверки выходит дива такая дивная, что Памела Андерсон просто отдыхает. Повязывает бандану. Берутся за руки… И идут в православный храм.