Том 15. Письма 1834-1881 - Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот почему и попрошу Вас покорнейше <уведо>мить меня теперь же, со<гласны> Вы на это (то есть до августа) в случае, <если> не захотите начать с апреля? Если же с апреля, то главу немедленно вышлю.{1473}
Мне кажется, то, что я Вам выслал (глава 1-я «У Тихона», 3 малые главы), теперь уже можно напечатать. Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено, и вся эта полусумасшедшая выходка достаточно обозначена, хотя еще сильнее обозначится впоследствии. Клянусь Вам, я не мог не оставить сущности дела, это целый социальный тип (в моем убеждении), наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всем родным и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе… Но всё объяснится еще более в 3-й части.{1474}
Примите от всей души уверение моего полного, искреннего и совершенного уважения и простите мне чернильное пятно на верху страницы; не сочтите за небрежность, что я не переписал письма.
Ваш всегдашний слуга
Федор Достоевский.
<Во всяком> случае прошу Вас, уведомьте меня теперь же о Вашем <решении>.
160. A. A. Романову
10 февраля 1873. Петербург
Ваше императорское высочество
милостивейший государь,
Дозвольте мне иметь честь и счастие представить вниманию Вашему труд мой.{1475} Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении как нации никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении, и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными.
Так думать у нас теперь и высказывать такие мысли — значит обречь себя на роль пария. А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем. Далеко не успел, но работал совестливо.
Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую — я знаю это, — но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни.{1476}
Позвольте мне, всемилостивейший государь, пребыть с чувствами беспредельного уважения и благодарности Вашим вернейшим и преданнейшим слугою.
Федор Достоевский.
10 февраля 1873 г.
161. М. П. Погодину{1477}
21 февраля 1873. Петербург
21 февраля/73.
Многоуважаемый Михаил Петрович,
Сейчас прочел статью о Белинском. Зачем Вы не хотите подписаться под такою превосходною вещью полным именем? Что за Старый читатель журналов?
Статья тотчас же пошла в набор.{1478} Сегодня среда, завтра это получите. Черкните, ради Бога, немедленно три строки о позволении подписать: М. Погодин.{1479} (Клянусь Вам, подумают, что это я сам сочинил, чтоб подтвердить мои указания о Белинском. Здесь многие меня обвиняли за эту статью.){1480}
Теперь еще: я несколько раз подымался написать Вам на Ваши приветы мне что-нибудь потеплее. Но последние две недели был болен, а пуще всего расстроен нервами и до того, что даже сидел дома и в редакцию не ездил некоторое время. А потому ждал минуты кое-что написать Вам и до сих пор не написал.
О Ваших статьях, находящихся в редакции, напишу Вам особо.{1481} А теперь всего больше желал бы, чтобы Вы вполне поверили моему глубокому уважению и самой искренней к Вам преданности.
Ваш весь Ф. Достоевский.
162. M. П. Погодину{1482}
26 февраля 1873. Петербург
26 февраля/73.
Многоуважаемый Михаил Петрович,
Вы не правы (повторяю от души), говоря, что «наконец-то откликнулись,
