Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

– Что же вам нравится?

– Работа умственная.

– Но за что ж с такой неприязнью относиться к физическому труду? Ведь он, в сущности, необходим. И как это у вас самих иногда не является желание упражнять свои мускулы, свою силу не на гире, не на гимнастике, а на полезном, здоровом труде.

– Неприятно это… работать… Ну, вот, – копаю, копаю, – скоро ли кончу, скорее писать пойду.

Мне хотелось доказать ему, что еще неизвестно, насколько талантливы, полезны будут его ученые труды, а что хорошо вскопанная им гряда будет полезна – это вне сомнений, и поэтому он не имеет никакого нравственного права так относиться к тому роду труда, которым живут миллионы людей…

Он выслушал меня со снисходительным вниманием, потом повторил:

– А все-таки не люблю этой работы… то ли дело сидеть за письменным столом.

Я внимательно посмотрела на его голову, правда большую, с сильно развитым лбом, но далеко не с тем выражением, которое отличает людей, открывающих миру новые горизонты.

И я подумала про себя: «да, то ли дело – сидеть за письменным столом и писать одну из тех только полезных книг, каких наш век оставит последующему целое море; надрывать этим свое здоровье и презирать – необходимый первичный труд человечества… логика!»

Но ничего не сказала. А он не говорил больше ни слова, и едва в обычный час вдали показалась фигура его знакомой – бросил лопату и поспешно пошел за ней.

Мой «хозяин» – всех симпатичнее. В нем есть та непосредственная доброта, сердечность – какая, увы! теперь все реже и реже встречается в людях.

Как бывший офицер, он, конечно, не отличается всесторонним образованием, но в нем чувствуется природный ум с большим тактом сердца. И поэтому мы часто и подолгу беседуем на разные темы; мне нравится в нем та простота, с которой он исполняет самые черные работы – он, не верящий ни во что, буквально, своим личным поведением доказывает изречение, «иже хощет быть первый между вами да будет всем слуга»…

На днях мы всей компанией катались на велосипедах. Я ехала с ним рядом. Разговор зашел о жизни, браке, любви и проч.

– Любили ли вы когда-нибудь? – вдруг спросил он.

Неужели я так сразу, просто, в болтовне и скажу ему то, в чем себе едва смею признаваться?

– Никогда, – смело солгала я.

– Сколько вам лет?

– На днях исполнилось двадцать шесть…

– Не может быть! – воскликнул он, пораженный.

– Отчего же нет? – продолжала я лгать и крепче нажала педали… Мы выезжали из лесу, и дорога шла как раз под гору. Велосипед покатился со страшной быстротой. А когда он догнал, наконец, меня, я уже сидела внизу на поляне – в обществе остальных спутников, и разговор перешел на другие темы.

9 сентября, понедельник.

Я все присматриваюсь к этим людям и чего-то жду от них… Жду, чтобы они встали ко мне ближе, поняли бы, насколько нужны, необходимы мне нравственная поддержка и участье.

Но нет… каждый из них слишком занят своими делами. Все, за исключением «хозяина», относятся просто, вежливо, но в сущности безлично… И я чувствую, что невидимая стена отделяет меня от них, перешагнуть которую невозможно…

Я начинаю приходить к заключению, что никакая проповедь любви не в силах изменить природы человека. Если он рожден добрым, обладает от природы чутким сердцем – он будет разливать кругом себя «свет добра» бессознательно, независимо от своего мировоззрения. Если же нет этого природного дара – напрасно все. Можно быть толстовцем, духобором, штундистом, можно проповедовать какие угодно реформаторские религиозные идеи и… остаться в сущности человеком весьма посредственного сердца.

Потому что, как есть великие, средние и малые умы – так и сердца.

Человечеству одинаково нужны и те и другие.

Характерно, что близкий друг нашего великого писателя обладает этим «добрым сердцем» отнюдь не более, чем другие обыкновенные люди.

Сейчас видно, что он пришел к своим убеждениям сначала головой и уже потом сделал себя таким, каким он воображает, что должен быть.

Однообразно, точно заученно-спокойный тон голоса, одинаковый со всеми; а в жизни, в привычках – остался тем же барином-аристократом, каким был и раньше.

Он пишет книги по-русски, по-английски, принимает посетителей, упростил до крайности внешнюю обстановку, всюду вместо дорогих письменных стоят столы простые, не крашенные, а весь его большой дом держится неустанной работой мужика, беглого солдата Мокея.

– Что бы мы стали без него делать! – с комическим отчаянием восклицает он. – Мы точно щедринские генералы на необитаемом острове!

А Мокей, копая со мной картошку, жалуется, что очень трудно жить:

– Работы много, вертишься-вертишься день-деньской без устали, то туды, то сюды, а нет того, чтобы для себя, значит, свободного времени.

В сознании этого мужичка встает неясная мысль необходимости регулировать его работу.

Я предпочитаю мою миссис Джонсон, гостиная которой обставлена элегантно, но которая сама моет полы, стирает белье и делает все это совершенно просто, без всяких нравственных проповедей, потому что с детства привыкла к труду.

Сколько раз хотелось мне сказать ему: откажитесь от прислуги, работа которой обеспечивает ваш досуг, который вы употребляете на писания, издания, приемы, разговоры, споры и т. д.

А то между словом и делом лежит такая пропасть, такое противоречие, что глухое раздражение так и поднимается во мне.

Но вспоминаю изречение: «легче верблюду сквозь игольные уши пройти, нежели богатому войти в царствие Божие»…

Бесполезно, значит, говорить!

На днях рубили капусту под окнами его кабинета. Он высунулся и спрашивает:

– Что это такое?

– Капусту рубим, – отвечала горничная.

– А-а-а! – снисходительно удивился он.

Я остолбенела. И этот человек, прожив столько лет в деревне, бывший гласный земства, столько раз приезжавший в Ясную Поляну – демократ, – не видал никогда, как рубят капусту!

А великий писатель сам тачал сапоги и клал печи…

В том и разница между гениальным и обыкновенным человеком, что тот раз пришел к известному убеждению – старается провести его прямо и цельно, – его богатая натура способна обнять и проникнуть все стороны жизни.

Не знает великий писатель земли русской, что он один из тех избранных, которые всегда и во все времена являлись как бы для того, чтобы показать миру, до какой нравственной высоты может подняться человек. И всегда они находят себе последователей, которые отстоят от них далеко; друзей – несравненно ниже себя. Потому что они выше остального человечества и не должны быть окруженными равными себе…

Удел величия – одиночество.

И они как бы искупают этим то, что им дано более, чем другим. Мое разочарование глубоко, больно и… обидно…

11 сентября, среда.

В Barnemonth’e живет семья петербургского журналиста Дервальда, берлинского корреспондента