Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время от времени он заглядывает сюда. Заводятся бесконечные русские споры, любимые споры нашего времени – о марксизме и народничестве, о фабрике и общине и т. д.
Я с интересом наблюдаю их.
Мужчины любят уверять, что женщины болтливы. Это не верно. Они сами ужасно любят говорить и себя слушать.
Женщине трудно, почти невозможно переспорить их. Говорят и кричат все зараз.
Я не глупее и образована не хуже любого интеллигента. И, однако, когда вчера вечером приехал Дервальд и завязался один из этих бесконечных споров – и я попробовала вставить свое замечание – на меня посмотрели с каким-то снисходительным удивлением. Как мол, – неужели и она суется?
Я вообще мало говорю и в этот вечер к тому же занималась хозяйством – разливала чай, мыла чашки. И они, эти сильные мужчины, находили совершенно естественным, что пока они кричали, спорили и говорили прекрасные слова о слабых, угнетенных – на них работали именно слабые: я мыла чашки, перетирала их, разливала чай, а внизу, утомленная дневною работою, дремала женская прислуга и тихонько роптала.
– То ли дело у англичан! Там дольше десяти часов вечера никакая прислуга работать не станет. А у нас – то и дело гости. Сколько посуды лишней перемоешь, сколько раз в день чай подашь… вертишься, вертишься целый день, а тут еще нельзя и спать лечь – дожидайся, когда гости уедут, – тихо говорила бледная, грустная Дуняша.
– Что и говорить! Ох, слыхала я эти ихние споры: мужик, община, фабрика, капитализм и всякие такие слова. И все это – болтовня одна, по-нашему, а по-ихнему это называется «чуткие люди»… – сказала ее сестра Лидия, высокая, стройная блондинка с интеллигентным лицом.
Я, наконец, перемыла всю посуду и принесла ее в кухню.
– Спасибо вам, по крайней мере, нам полегче: скорее спать ляжем, – сказали сестры.
И я весь этот вечер испытывала какое-то своеобразное наслаждение от сознания того, что вот мне, интеллигентной женщине, и двух слов вставить в разговор не дают, а я все-таки смиренно прислуживаю им, и они находят это вполне естественным, а сами спорят, без конца спорят… и каждый из них воображает, что открыл истину и один владеет ею…
И вспомнились мне слова грустного скептика Анатоля Франса: «Soyons humbles. Ne nous croyons pas excellents, car nous ne le sommes pas. En nous regardant nous-memes-découvrons notre véritable figure qui est rude et violente comme celle de nos pères et puis que nous avons sur eux l’avantage d’une plus longue tradition connaissons du moins la suite et la continuité de notre ignorance».
Будем смиренны, будем смиренны!
Этого именно не хватает всем проповедникам… Или забыли они, что в конце концов – все сводится к одному: «nescimus»163.
13 сентября, пятница.
Вчера прихожу в кухню, – а за столом сидит Николай Николаевич и пьет чай с молоком. Он налил мне чашку и стал рассуждать.
– Вот как я скверно делаю. Пью молоко. У меня есть для этого средства. А есть такие, у которых этих денег нет. Значит, я отнимаю его у других, более бедных. Это молоко (он взял и налил себе еще стакан) могло бы быть отдано какой-нибудь бедной женщине, которой не на что купить его для грудного ребенка…
Он рассуждал в таком духе с добрых четверть часа, все время усердно подливая себе молоко в чай и выпивая чашку за чашкой…
Я сидела молча, с опущенной головой. Мне было мучительно стыдно за него… К чему эти фразы? к чему эта праздная, ни к чему не ведущая болтовня?
А он, окончив свою проповедь, взглянул на меня:
– Я, кажется, испортил ваш чай? ничего, ничего… вам полезно послушать – и ушел, в полном убеждении, что сделал доброе дело.
И этот человек вздумал учить меня!
Я из деликатности раз промолчала, теперь – опять… Нет, довольно!
Если он вздумает сделать это еще раз – я, хорошо узнавшая теперь всю нравственную стоимость этого человека, брошу ему в лицо гордый вызов:
Замолчите!
. . . . чистой деве
Доступно все великое земли.
Гениальные люди – прозорливы. Шиллер заглянул в самую глубь женского существа и сказал правду.
Да, я чувствую, я знаю это – мне доступно все великое земли…
Мое сердце честной женщины способно не менее его понимать все, а мой ум, не менее его развитой, способен рассматривать явления жизни, пожалуй, еще с большей ясностью, так как я не заражена духом никакого сектантства.
Пусть я не верю. Что ж? неужели поэтому я менее идеалистка, менее люблю свою родину, менее понимаю великие задачи человечества?
Да в моей жизни менее компромиссов, чем в его, уже по одному тому, что я не богата, что я никогда не буду зарабатывать много, что с самой ранней молодости боролась и старалась жить согласно своим убеждениям – не читая мораль другим.
14 сентября, суббота.
А, однако, становится скучно! Куда ни взглянешь – везде одни и те же великолепные ленты дорог прорезывают зеленый пейзаж во всех направлениях; и нельзя выйти из этих лент – они на всем протяжении обсажены колючими кустами ежевики; кругом – вся земля заселена; небольшие пустые пространства все возделываются, люди живут тесно, всюду красные домики… все одинаково благоустроено и… однообразно.
Мне не хватает простора необъятных зеленых лугов, чащи лесов… мне душно в этой цивилизованной тесноте, – и сердце начинает ныть от тоски по родине.
Перед моими глазами ежедневно мчатся изящные экипажи, полные туристов – это компании совершают экскурсии по окрестностям; а я, глядя на этих чопорных, точно накрахмаленных людей в безукоризненных летних туалетах, – вспоминаю наши деревенские пикники на телегах с самоварами, с чаепитием где-нибудь в лесу… ну как же можно сравнить, где больше поэзии и прелести.
Эти идеальные дороги до такой степени похожи одна на другую. То ли дело у нас! Тут – канава, там – рытвина. Здесь можно пройти, но не проехать. А там – ехать можно, только осторожно. По крайней мере – разнообразие, и я до того к нему привыкла, что теперь безнадежно путаюсь и теряю направление – все дороги одинаково хороши.
А сколько поэзии в наших больших дорогах, обсаженных деревьями! Сколько бесконечной грусти в проселочных, которые точно серые нити проползли между деревьями… Милая, милая родина!
Эти
