Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До обеда на улицах Сфаята пусто – только детишки бегают. В двенадцать часов – обеденный перерыв. На камбузе звонят, и около его дверей образуется длинный хвост с кастрюльками, тарелками, смотря по выдаче. Эта очередь всегда любопытна. Уставшие, проголодавшиеся бывают настроены различно, смотря по тому, чем будут нас кормить сегодня. Если обнаруживается какая-нибудь фасоль или чечевица, лица вытягиваются, тускнеют: «Опять фасоль» или «Опять шрапнель», – раздаются иногда недовольные голоса, и бывают случаи, что кое-кто демонстративно уходит из очереди. «Я-де, мол, эту гадость все равно есть не буду». Но зато слух о каких-нибудь котлетах или пирожках, которыми нас собирается угощать Александр Федорович, мгновенно разносится по лагерю, – как-то легче было бежать, позвякивая тарелками, и в очереди начинаются смех и остроты.
– Фуру разгружать! – раздается команда старшины расходного взвода.
Уже давно слышны постукивание колес огромного фургона, запряженного парой лошадей, и крики погонщиков. Это ежедневная привозка провизии из Бизерты – картофеля, капусты, помидоров и пр. Кучерами были обычно солдаты-сенегальцы, черные, как сапог; они были очень добродушны и всегда с удовольствием ели русский борщ, которым их угощали на камбузе. Фургон проезжал всегда по одной и той же дороге и в одном месте: в глубокие колеи маленький Водя длинной лентой складывал консервные коробки, которые он собирал по всему лагерю: ему хотелось, чтобы громадные колеса фургона сразу расплющили их, проехав по ним. Мы боялись, что Водя в своем экспериментальном усердии сам попадет под копыта или под колеса.
После перерыва опять за работу – до вечера, до ужина. Опять замирает улица. Только у камбуза кипит работа. У кадет лица красные – у печки жарко, белый костюм весь в саже, руки грязные – невозможно и папироску скрутить.
Ужин. Та же процедура у камбуза, только посуды больше, потому что блюд больше. После ужина, после того как вымоется в каждой кабинке посуда, начинается приятная жизнь отдыхающих людей.
Зимой, когда дожди и холодные ветры хлещут в лицо, когда на повороте шоссе, особенно на последнем загибе к форту, буквально нельзя идти прямо, а нужно согнуться, наклониться к земле перед свистящим воздушным потоком, съежившись в комок и надвинув до ушей шапку, – тогда тоскуешь по теплой комнате, по уютной лампе под абажуром, по самовару с горящими угольками, приятному креслу, мудрой тишине кабинета, полуразрезанной книге нового журнала и умиротворяющей прелести привычного пейзажа на письменном столе… Свет на столе, покрытом суконным одеялом, горячий чай и ряд милых лиц в бушлатах на разножках около стола. Хочется забраться в кабинку, поплотнее закрыть дверь, чтобы оттуда не дуло…
Летом лучше. Садится солнце, глаза уже не слепнут от каменной белизны. В долине пали тени. На маслиновых рощах – оливковый отблеск… Начинается время прогулок, тихое время, когда никому дома сидеть не хочется, а хочется не только уйти от надоевших и скучных бараков, но, незаметно для самого себя удаляясь по извилинам шоссе, идти машинально, никуда, без цели, может быть, даже без мысли, забраться на землю, взрытую плугом, найти в ней тропинку и, удаляясь за колючки, за густые гигантские кусты ежевики и низкорослых пальм, теряться в полях и неожиданно выйти куда-нибудь на зады какой-либо фермы или очутиться перед злющей собачонкой из арабского поселка, который, как лишай, прилепился к скалам.
В будни, вечером, в прогулках на короткую дистанцию был у каждого свой путь, любимый. Если от домика сержанта взять круто направо, к Надору, – можно издали увидеть твердую фигуру адмирала; если спуститься по шоссе на один этаж – тут будут все наши тихоходы: им тоже не сидится дома, а далеко ходить они не любят.
Большая группа преподавателей выходит шумно и весело. Все собаки тут же, неизменные спутники, они хорошо знают дорогу, забегают вперед и очень удивляются, если не удается схватить направление… За первым же поворотом – умывалка с огромным тутовым деревом. Хорошо знакомый уголок с испорченной водокачкой (вначале она, правда, действовала исправно), с водоемом, страшно мелеющим летом, с длинным желобом для стирки. У каждого из нас был свой день, почти целый день здесь кто-нибудь стирал – и кадеты повзводно, и мы. Стирать было очень удобно, особенно летом, когда палило солнце, – белье развешивалось тут же на кактусах или расстилалось на траве и высыхало в несколько минут…
Тут же по обеим сторонам шоссе тянулись рощи. Это место мы прозвали Гефсиманским садом – есть что-то общее с библейским пейзажем, каким мы привыкли видеть его на картинках. Вечером листья золотит солнце. Последний свет, тихий, меланхолический и грустный, заливает долину, и маслины дают свой отблеск, а когда, после коротких сумерек, загустеет среди стволов тьма и расползутся контуры кактусов, тогда уродливые деревья становятся мрачными таинственными существами и маслинные рощи принимают какой-то строгий, мистический оттенок.
Лунной ночью – сказочно. Роса прибьет на белой дороге пыль и пахнет вечным ароматом древней земли. Все кругом становится полно каким-то значением, и перекрещиваются, как старые римские дороги с современными, – и понукание ослов запоздавшей арабской группы, и зычные гудки автомобилей. Колючие, мясистые кактусы на бледном небе вырисовываются крестами, кажутся не растением, а какими-то живыми страшилищами, пауками, в тишине ждущими свою добычу.
Видели мы и предрассветное небо, зеленеющее, прозрачное. Однажды на заре я особенно запомнил такое небо. Что-то бархатное загудело в воздухе. Ближе, ближе. Повыскакивали из кабинок. Это летел цеппелин «Диксмюде», возвращаясь из Туниса во Францию. В предутренней тишине гул его мотора был особенно явственен. «Диксмюде» летел над каналом, направляясь к открытому морю, летел низко. На нем горели огни. Как сейчас помню, у нас было странное чувство близости к этому воздушному кораблю, на котором жили люди, читали книги, теперь, может быть, мирно спали… Много глаз их провожало, в молчании, как зачарованные, пока он не скрылся над морем. «Диксмюде» делал свой последний рейс – на другой день он погиб в шторме у берегов Сицилии…
Когда есть время, идем по Алжирской дороге или на Старый форт. Алжирская дорога ведет в долину, по которой вьется, – ей, кажется, не будет конца, она взбирается где-то вдали в гору и упирается в небо. По долине по холмам – квадратики арабских усадеб – живые зеленые изгороди и каменная стена построек, двор с садиком внутри. Окон наружу нет. Это придает усадьбе мрачный вид крепости и заинтересовывает: что там
