Ктулху (сборник) - Говард Лавкрафт

Так как мы запоминаем боль и опасность смерти более ярко и четко, чем удовольствия, и потому, что наше отношение к благодетельным аспектам неведомого с самого начала было захвачено и формализировано традиционными религиозными ритуалами, на долю более темной и злой стороны космической тайны выпала основная доля популярности в нашем сверхъестественном фольклоре. Тенденцию эту также подкрепляет тот факт, что неопределенность всегда тесно связана с опасностью, таким образом, превращая любую разновидность неведомого мира в мир опасных и зловещих вероятностей. Когда к этому ощущению страха и зла добавляется сверху неизбежное удивление и любопытство, рождается составное сочетание острой эмоции и художественной провокации, чья жизненность по необходимости будет существовать столько же, сколько и само человечество. Дети будут всегда бояться темноты, a люди, наделенные разумом, чувствительным к наследственному импульсу, всегда будут трепетать при мысли о сокровенных и непостижимых мирах, полных странной жизни, которая может пульсировать в трансзвездных безднах или жутким образом угрожать нашему миру в измерениях нечистых и непристойных, доступных только мертвецам и безумцам.

Располагая подобным основанием, мы не можем удивляться факту существования литературы космического страха. Она существовала и будет существовать всегда; нельзя привести лучшего свидетельства ее прочной хватки, чем тот импульс, который время от времени заставляет писателей, полностью придерживающихся противоположных наклонностей, пробовать свое перо в этой области хотя бы в отдельных рассказах, словно для того, чтобы изгнать из своего разума некие фантастические очертания, которые в противном случае не дали бы им покоя. Так, Диккенс написал несколько зловещих повествований, Браунинг{1} – полную жути поэму «Чайлд Роланд», Генри Джеймс{2} – «Поворот винта», доктор Холмс{3} – тонкую новеллу «Элси Виннер», Фрэнсис Мэрион Кроуфорд{4} – свою «Верхнюю полку» и множество ей подобных рассказов; миссис Шарлотта Перкинс Гилман{5}, социальный работник, – «Желтые Обои», и даже юморист У.В. Джейкобс{6} произвел на свет талантливую мелодраму под названием «Обезьянья лапка».

Жанр литературы космического страха не следует смешивать с разновидностью внешне с ней схожей, но психологически весьма отличной – с литературой чисто физического страха и мирского ужаса. Подобные писания, конечно же, занимают собственное место наравне с обыкновенными, или причудливыми, или юмористическими рассказами о привидениях, где формализм или многозначительное подмигивание автора снимает подлинное восприятие омерзительно неестественного; однако такие произведения не принадлежат к литературе космического страха в ее чистом виде. В подлинно сверхъестественной истории всегда присутствует нечто большее, чем тайное убийство, окровавленные кости или гремящий цепями призрачный силуэт в саване. Они должны быть проникнуты некоей атмосферой заставляющего затаить дыхание необъяснимого ужаса перед внешними и необъяснимыми силами; a кроме того, в них обязан присутствовать намек, выраженный со всей присущей теме серьезностью и внушительностью, на самую ужасную концепцию человеческого разума – злое и конкретное отрицание тех неизменных законов природы, которые являются единственной преградой против натиска хаоса и порождений безграничного пространства.

Естественным образом не следует ожидать, что вся мистическая проза будет полностью соответствовать любой теоретической модели. Творческие умы не подстрижены под одну гребенку, и на лучшей из тканей найдется тусклое пятнышко. Более того, существенная доля самых избранных работ носит бессознательный характер, появляясь в запоминающихся фрагментах среди материала, производящего самый разнообразный эффект. Атмосфера имеет первостепенное значение, ибо окончательным критерием подлинности является не ветвление сюжета, но создание заданного ощущения. В общем, мы можем сказать, что сверхъестественная история, предназначенная для обучения или произведения социального воздействия, или такая, что в итоге ужасы получают в ней естественное объяснение, не является подлинным повествованием о космическом страхе; однако остается фактом то, что подобные рассказы часто располагают в отдельных местах прикосновениями атмосферы, соответствующей истинному духу подлинной литературы сверхъестественного ужаса. Посему о произведениях этого жанра следует судить не по намерению автора или сюжетной механике, но по эмоциональному настрою, который оно создает в наименее мирские свои мгновения. Если создается соответствующее ощущение, такая «кульминация» должна быть допущена в литературу сверхъестественного вне зависимости от того, какое прозаичное объяснение находит впоследствии этот момент. Единственным критерием здесь является не разбуженное в читателе глубинное ощущение ужаса и соприкосновения с неведомыми сферами и силами, но тонкая атмосфера наполненного трепетом слуха, вслушивающегося в биение черных крыльев или шевеление неведомых внешних форм и существ на самой дальней кромке Вселенной. И чем более полно и комплексно передает эту атмосферу произведение, тем большими достоинствами обладает оно как произведение искусства в данной области.

II. Заря жуткого жанра

Как следует естественным образом ожидать от формы, столь тесно связанной с первичными эмоциями, жуткая повесть стара как человеческая мысль или сама речь. Космический ужас появляется в качестве ингредиента фольклора самых различных народов и кристаллизуется в самых архаичных балладах, хрониках и священных писаниях. В самом деле, он представляет собой заметную черту сложной церемониальной магии, располагавшей обрядами эвокации, призвания демонов и духов, в обилии существовавших еще с доисторических времен и достигших высочайшего развития в Египте и среди семитских народов. Фрагменты, подобные «Книге Еноха» и «Ключу Соломона», хорошо иллюстрируют ту власть, которой обладало сверхъестественное над древним восточным умом, и на таких предметах были основаны прочные системы и традиции, отголоски которых достигают даже нашего времени. Прикосновения этого трансцендентного страха можно видеть в классической литературе, и свидетельство еще большего влияния его можно усмотреть в литературе баллад, шедшей параллельно классическому течению, но исчезнувшей из-за недостатка письменных материалов. Средние века, пропитанные причудливой тьмой, дали этому страху колоссальный, направленный к выражению импульс; и Восток наравне с Западом хранил и усиливал темное наследие дошедшего до них случайного фольклора, и академически сформулированной магии и каббализма. Слова «ведьма», «оборотень», «вампир» и «упырь» многозначительным и зловещим образом почивали на устах барда и старой бабки, и нуждались всего лишь в небольшом толчке, чтобы окончательно пересечь границу, отделяющую пропетое сказание или песнь от формально литературного сочинения. На Востоке сверхъестественная повесть имела тенденцию к приобретению великолепной расцветки и живости, едва не преобразовавших ее в чистую фантазию. На Западе, где склонный к мистике тевтон как раз выбрался из своей темной северной тайги, а кельт вспомнил таинственные жертвоприношения, совершавшиеся в друидических рощах, она приобрела жуткую интенсивность и убедительную серьезность атмосферы, удваивавшей силу ее ужасов, наполовину описанных, наполовину оставшихся в области намеков.

Значительная часть силы западного традиционного знания ужасных материй, вне сомнения, была обязана своим существованием сокрытому, но часто подозреваемому бытию отвратительного культа почитателей ночи, чьи странные для нас обычаи – восходящие к доарийским и доземледельческим временам, когда по Европе скиталась низкорослая монголоидная раса со своими стадами крупного и мелкого скота, – коренились в самых отвратительных и обладающих незапамятной древностью обрядах плодородия. Эта тайная религия, в течение тысячелетий тайно распространявшаяся среди селян, несмотря на внешнее господство друидической, греко-римской и христианской вер в рассматриваемых регионах, сопровождалась буйными ведовскими шабашами в уединенных лесах и на вершинах дальних холмов, учинявшихся в Вальпургиеву ночь и в День всех святых, Хэллоуин, традиционные времена случки коз, овец и крупного скота, каковые и сделались обильными источниками волшебных легенд, к тому же спровоцировав широкомасштабные преследования ведьм, среди которых Салемское дело{7} являет собой главный американский пример. Родственной в сущности, и, быть может, связанной на деле была жуткая тайная система извращенной теологии или почитания Сатаны, породившая такие ужасы, как печально известная «Черная Месса»; к той же самой цели были направлены действия тех, кто, казалось бы, преследовал более научные или философические цели, – астрологов, каббалистов и алхимиков, подобных Альберту Великому{8} или Раймонду Луллию{9}, которыми изобилуют те грубые времена. О безусловной власти и глубине ужаса, царивших в средневековой Европе и еще более усугублявшихся черным отчаянием, которое приносили волны моровых поветрий, можно судить по гротескным фигурам, лукавым образом присутствующим в самых превосходных творениях поздней церковной готики; наиболее известными образцами являются демонические горгульи собора Нотр-Дам и Мон-Сен-Мишель. Следует помнить и то, что весь рассматриваемый период среди образованных и необразованных людей наравне процветала самая абсолютная и полная вера во все формы сверхъестественного, начиная от самой невинной христианской мистики и кончая чудовищными мерзостями колдовства и черной магии. Отнюдь не на ровном месте рождались алхимики и маги эпохи Возрождения – Нострадамус, Тритемий, доктор Джон Ди, Роберт Фладд{10} и подобные им.