Ктулху (сборник) - Говард Лавкрафт

Тварь в лунном сиянии

Соавтор – Дж. Чепмен Миске.

Перевод Юрия Соколова

Писано ноября 24-го числа 1927 года

Нижеследующий отрывок, местами дословно, основывается на письме, которое Лавкрафт написал Дональду Вандрею 24 ноября 1927 года. Первые три и последние пять абзацев добавлены Дж. Чепменом Миске; остальное почти дословно принадлежит Лавкрафту.

В своем письме Лавкрафт сообщает, что сны его иногда приобретают фантастический облик, хотя и бывают несколько несвязными. Многие из его рассказов были вдохновлены сновидениями.

Моргана нельзя назвать образованным человеком; более того, он и по-английски-то говорит коряво. Вот почему записанный им текст удивляет меня, хотя другие могли бы и посмеяться.

Это произошло вечером, когда он пребывал в одиночестве. Внезапно им овладело неудержимое желание писать, и, взяв перо в руку, он записал следующее:

Меня зовут Говард Филлипс. Я живу в доме номер 66 по Колледж-стрит в городе Провиденс, Род-Айленд. Двадцать седьмого ноября 1927 года – ибо я не знаю, какой теперь год, – я уснул и увидел сон, от которого не могу пробудиться.

Сон мой начался под серым осенним небом в сыром, задушенном растительностью болоте, к северу над которым поднимался неровный, поросший лишайником каменный утес. Повинуясь некоей неясной для себя самого цели, я поднялся вверх по трещине или расселине в этом нависающем камне, замечая при этом многочисленные и внушающие страх черные норы, отходившие от обеих стен в недра каменистого плато.

В нескольких местах узкая расселина была перекрыта обвалившимися сверху глыбами; там было чрезвычайно темно, что не позволяло видеть норы, которые могли существовать в таких местах. В одном из подобных темных уголков я ощутил особенный страх, словно бы исходящая из бездны утонченная и бестелесная эманация охватывала мой дух; однако вокруг царила слишком великая тьма, чтобы я мог заметить источник своей тревоги.

Наконец я очутился на ровной как стол и заросшей мхом скале, лишь местами покрытой почвой, освещенной слабым лунным светом, сменившим погасшее дневное светило. Озираясь вокруг, я не заметил ничего живого; но тем не менее ощущал странное шевеление где-то далеко внизу, среди перешептывающихся тростников отвратительного болота, недавно оставленного мной.

Немного пройдя вперед, я наткнулся на ржавые рельсы городского трамвая и источенные червем столбы, все еще удерживавшие провисшие провода. Следуя по рельсам, я скоро наткнулся на желтый трамвай с площадкой под номером 1852, вполне обыкновенный, с двумя вагонами, из тех, какие ходили между 1900 и 1910 годами. В нем никого не было, однако трамвай был уже готов тронуться с места; дужка лежала на проводе, а под полом время от времени начинал пульсировать воздушный тормоз. Поднявшись внутрь, я тщетно принялся искать взглядом выключатель света, при этом заметив отсутствие ручки контролера, что подразумевало и отсутствие водителя. После этого я уселся на одном из противоположных друг другу сидений вагона. Наконец в редкой траве слева послышался шорох, и я увидел под лунным светом темные силуэты двоих мужчин. На головах их были кепки железнодорожной компании, и у меня не было причин усомниться в том, что я вижу кондуктора и водителя. И тут один из них особенно резким движением принюхался к воздуху и, обратив к небу лицо, взвыл на луну. Второй опустился на четвереньки, чтобы броситься к вагону.

Немедленно подскочив на месте, я ринулся вон из вагона по протянувшейся на бесконечные лиги равнине, пока утомление не заставило меня остановиться – не потому, что кондуктор встал на четвереньки, но потому, что лицом водителю служил белый конус, заканчивавшийся кроваво-красным щупальцем…

Я понимал, что всего только сплю, но в самом понимании этого не было ничего хорошего. С той жуткой ночи я молю только об одном: о пробуждении, но оно не приходит!

Напротив, я обнаруживаю, что стал обитателем этого жуткого мира! Когда та, первая ночь уступила место рассвету, я бесцельно скитался по пустынному болотистому краю. Ночь пришла, но я все скитался, надеясь на пробуждение. И вдруг, раздвинув тростники, я увидел перед собой тот дряхлый трамвай, а возле него тварь с конусом вместо лица, завывавшую под лунным светом!

И так случается каждый день – ночь всегда уносит меня в это ужасное место. Я пытался не сходить с места по пришествии ночи, однако сновидение обязывает меня идти, ибо я всегда пробуждаюсь перед жуткой тварью, воющей передо мной в бледных лучах луны, поворачиваюсь и бросаюсь в безумное бегство.

Боже! Когда я наконец проснусь?

Вот что записал Морган. Я схожу в дом номер 66 по Колледж-стрит в городе Провиденс, но мне заранее страшно от того, что я могу там увидеть.

Сверхъестественный ужас в литературе

Перевод Юрия Соколова

I. Введение

Самой старой и сильной среди эмоций рода людского является страх, a древнейшей и сильнейшей разновидностью страха является страх перед неизвестным. Мало кто из психологов станет оспаривать эти факты, и признанная справедливость их должна на все времена закрепить подлинность и достоинство таинственного и жуткого повествования в качестве литературного жанра. Против него выпущены все стрелы материалистической утонченности, которая придерживается привычных эмоций и внешних событий, и наивно пресного идеализма, пренебрегающего эстетическим мотивом и требующего дидактической литературы, чтобы «возвышать» читателя к приемлемой степени притворно улыбчивого оптимизма. Однако, несмотря на всю эту оппозицию, жуткая проза выжила, развилась и достигла значительных высот совершенства, основываясь как таковая на глубинном и элементарном принципе, привлекательность которого хотя и не является универсальной, но по необходимости оказывается острой и постоянной для умов, наделенных необходимой для нее чувствительностью.

Притягательность призрачного и зловещего жанра обыкновенно ограничивается узким кругом читателей, потому что требует от них некой доли воображения и умения отстраняться от повседневной жизни. Относительно немногие настолько свободны от повседневной суеты и рутины, чтобы суметь отреагировать на звуки, доносящиеся извне, и повествования об ординарных чувствах и событиях, как и обыкновенное сентиментальное изложение таковых чувств и событий всегда будет занимать первое место во вкусах большинства – быть может, вполне справедливо, ибо подобные ординарные материи составляют бульшую часть человеческого опыта. Однако среди нас всегда присутствуют чувствительные люди, и луч занимательной фантазии всегда способен воссиять в темном закоулке даже самой прочной головки; так что любой уровень рационализма, никакие реформы и анализ по Фрейду не могут вполне аннулировать воздействие жуткого шепотка в печной трубе или не менее жуткой тишины уединенного лесного уголка. Здесь вовлекается в действие психологический паттерн или традиция столь же реальная и столь же глубоко укорененная в духовном опыте, как и любой другой известный человечеству паттерн или событие, одновременное религиозному чувству и тесно связанное со многими аспектами оного; слишком уж велика и важна связанная со страхом часть нашего внутреннего биологического наследия, чтобы ее могла утратить очень значительная, хотя и численно небольшая составляющая нашего вида.

Первые инстинкты и эмоции человека сформировали его отклик на среду, в которой он очутился. Определенные ощущения, связанные с удовольствием и болью, складывались вокруг явлений, причины которых были ему понятны, в то время как вокруг тех, которые оставались загадочными для него – а в ранние дни вселенная была полна ими, – неизбежно сплетались такие персонификации, чудесные толкования и ощущения страха и трепета, какие могли осенить расу, обладающую небольшим количеством простых идей и ограниченным опытом. Неизведанное, подобно непредсказуемому, сделалось для наших примитивных праотцов жутким и всесильным источником благодеяний и бедствий, явленных человечеству по таинственным и полностью внеземным причинам, и посему явно принадлежащим к сферам бытия, о которых нам неведомо ничего и в которых нам нет места. Феномен сновидения подобным образом помогал составить представление о нереальном или духовном мире и, в общем, обо всех условиях дикарской зари – жизни, так крепко способствовавшей развитию ощущения сверхъестественного, что нам не следует удивляться той основательности, с которой сама наследственная сущность человечества насытилась религией и суеверием. Подобное насыщение, в качестве простого научного факта, следует рассматривать как виртуально перманентное в той мере, насколько речь идет о подсознательном в уме и внутренних инстинктах; ибо хотя область неизведанного неизменно сужалась в течение тысячелетий, бесконечный резервуар таинственного до сих пор охватывает бульшую часть внешнего космоса, в то время как огромный остаток могущественных ассоциаций удерживается вокруг всех предметов и процессов, некогда являвшихся таинственными, какое разумное объяснение они бы ни имели теперь. Более того, существует реальная физиологическая фиксация старинных инстинктов в нашей нервной ткани, что делает их неприметно действующими даже в том случае, если удалось бы полностью очистить сознательный разум от всех источников удивления.