И тут случилась война - Вячеслав Ворон

– Ты вот что, малец, иди сейчас домой, стирай свой костюм, а завтра приходи, будешь с Сашкой работать в помощниках, он постарше тебя будет, и нелегко ему одному.

– Так это ж мой братец! – выпалил Максим.

– Вот и ладненько, будете вместе трудиться на одном паровозе. Проводи его, Лев Михалыч, и выдай ему робу да паек дневной.

– А как же, Степан Ильич, я выдам, он у нас не на довольствии пока, как я это проведу?

– О, видишь, малец, все у них по бумажкам должно быть, а то, что пацан на работу идет, это норма, бумажку о годках его ни хто не спрашивает. Мой паек отдай, я сегодня не буду получать провизию.

– Не надо, дяденька, у нас дома картошка имеется, мне важно, что я работать у вас буду, – не по-детски ответил Максим.

– Дай, я сказал, а ты бери, коль дают! – грозно приказал начальник. – Все, идите, мне тут кое-чё доделать треба.

Человек в нарукавниках взял парнишку за руку и потащил на выход. Оказавшись снова в овальном помещении, он прошел уверенным шагом на другую сторону, подошел к двери, достал из кармана ключ, отворил и вошел внутрь, волоча за собой маленького Максима. Это была вытянутая прямоугольная комната со стеллажами по внутренним стенам. От количества их содержимого у Максима округлились глаза. Чего тут только не было. И одежа, и обувка, и рукавицы разные, а сахару и соли, то не сосчитать. Лев Михалыч со знанием дела подошел к первому стеллажу вытащил снизу из-под множества вещей робу и сунул Максиму в руки.

– Это тебе, малец, мамка пускай ушьет за ночь, меньше нет.

Потом достал рукавицы на взрослую мужскую руку, ботинки явно большего размера и тоже отдал Максиму. Глаза мальчика блестели от радости. Пройдя вглубь к очередному стеллажу, человек в нарукавниках достал с него жестяную банку и буханку черного хлеба.

– Вот еще, – он протянул это Максиму. – Здесь каша перловая с тушенкой и хлеб на неделю вам с братом, ножа нет, а то б отрезал токмо на тебя. И давай иди домой, и чтобы завтра не опаздывал, ждать никто не будет. В шесть отправляется твой паровоз. Усек?

– Усек, Лев Михалыч! – присвистнув, отчеканил Максим и с нескрываемым восторгом вырвался на улицу. Обе его руки занимали роба и провиант. Он бодро зашагал в сторону дома. Дорога домой показалась ему короче. Придя домой, он вывалил все на стол, разделся до майки и трусов и оглядел свой школьный коричневый костюм. Пиджак слегка покрылся пылью и частично крошками от хлеба, но брюки повергли маленькую душу в ужас. Обе штанины были испачканы вытертыми о них ботинками, а довершали все это грязное великолепие прилично потрепанные и засаленные от дорожной пыли подолы. Максим вытащил из-под печи большой железный таз, вылил в него ведро воды, достал из шкафа кусок темно-коричневого хозяйственного мыла, окунул в воду брюки и стал их натирать мылом, как это делала мама. Он не раз наблюдал, как она стирает в тазу вещи, и ему казалось, что это совсем не трудно. Проделав эту процедуру несколько раз, он прополоскал штаны в той же мыльной воде, отжал, что было силы, и вывесил их над печью. Оставив таз на печи, Максим отряхнул пиджак от пыли и повесил его на стул, потом намочил тряпку и протер ею пыльные ботинки. По его детскому разумению, его новый коричневый школьный костюм больше не нуждался в очистке, Максим успокоился и прилег на кровать. Сон незаметно укутал теплым одеялом маленького будущего кочегара. Ему снилось утро следующего дня, где он в новой робе и больших ботинках стоит на паровозе с лопатой и с высоты машинного отделения наблюдает за проносящимися внизу деревьями, а встречный ветер надувает его щеки и щекочет ресницы. Солнце пролетало меж деревьев, придавая паровозу большую скорость, чем она была, и Максим любовался этим зрелищем, завороженный невиданной доселе игрой света.

– Эй, Максимка, что застыл, подкидывай угля! – донеслось издалека.

Максим со знанием дела набрал в лопату угля и изо всей силы вбросил в топку. Языки огня вырвались наружу, обдавая жаром все лицо юного кочегара. Он снова опустил лопату в угольную кучу и снова вбросил содержимое в топку. Раздался пронзительный свист паровоза. Шум машинного отделения и стук колес придавали мистическое движение всей огромной железной махине. Свист повторился, только звучал он как-то по-другому. Что-то в нем встревожило юного кочегара. Он привстал на подножку кабины машиниста и навострил уши. Свист растягивался, словно он был не свист, а резиновый жгут, который можно было тянуть и тянуть. На секунду ему показалось, что кто-то невидимый тянет этот жгут перед поездом, а поезд, упираясь в рельсы, пытается этому препятствовать, и его огромные железные колеса, скрежеща о них, выдают этот оглушительный душераздирающий свист. Максим, отставил лопату в сторону и зажал уши. Свист неистово проникал в них, минуя руки, и нарастал все с большей силой. На мгновение Максиму стало больно в голове и теле, руки стали ватными, и от этого он разомкнул их. Свист-жгут засвистел подобно реактивному самолету и внезапно взорвался. Боль отступила. Солнце погасло. По всему телу юного кочегара разлилась нега. Паровоз, словно в замедленном кино, оторвался от железной дороги и устремился вместе с Максимом вверх. Звезды, будто лампочки, высветили путь паровозу. Внезапно на горизонте перед ним образовались сотканные из тысячи звезд врата. Это были огромные узорчатые врата, имеющие замысловатый рисунок. При этом левая часть их зеркально повторяла правую. Здесь звезды собирались в спирали и шары, напоминающие облака и круги на воде, мерцали и искрились разноцветием. Они жили и завораживали своей исключительной яркостью, но врата были закрыты, и паровоз двигался прямо на них. Максим захотел зажмурить глаза, но у него не получилось. И вдруг за секунду до катастрофы они растворились, и Максим увидел яркий проникающий свет. Свет моментально охватил все его тело и увлек за собой.

Бомбардировка С-узловой началась ровно пополудни. Неистовые вражеские мессершмитты с регулярной наглостью налетали на поселок и сбрасывали свои смертоносные безжалостные бомбы, которые, не зная преграды, сокрушали все живое и неживое под собой. Пролетая до земли, они издавали жуткий свист, предвещая надвигающуюся смерть, и разрывались после удара оземь. Они не щадили никого и ничего. Все, кто успел, спустились в бомбоубежища, а кто не сумел по каким-либо причинам этого сделать, прятались в подвалах собственных домов. Максим не слышал предупреждения о воздушной опасности, он не слышал жуткого свиста снаряда, летящего прямо в его дом. Он спал.

Бомбы уничтожили депо с человеком в нарукавниках и строгим усатым начальником, превратили в руины бывшую школу, переделанную под госпиталь, со всеми медсестрами и ранеными в ней, разрушили сотни домов с подвалами. Выжили немногие, а те, кому посчастливилось, запомнили этот сентябрьский день навечно. А часовня, построенная еще при царе, уцелела. И осталась одна среди прогалин, ям, и пожарищ в разбомбленной фашистскими мессершмиттами С-узловой.

Васька

В январе сорок первого года Ваське исполнилось шестнадцать. И он ощущал себя абсолютно взрослым мужчиной. К этому времени он снискал себе уважение всего двора, да что там двора, всего района города. Про таких говорят: дворовая шпана или, чего хуже, бандит. Родители подростков района запрещали его к дружбе со своими чадами, а он и не стремился. Рос он в неблагополучной семье, где отец беспробудно пил, иногда трезвея и пытаясь давать сыну нравоучения, которые тот, конечно, не принимал в серьез, а мать вела разгульный образ жизни, возвращаясь домой под утро и отсыпаясь в течение дня. В общем, до Васьки никому из родителей не было дела. Жила с ними еще Васькина бабушка, мама отца, но она была стара, слегка глуха, и ей самой нужна была поддержка. Она, конечно, как могла, присматривала за ним, кормила, обстирывала, но что касаемо воспитания, то, будучи сердобольной, часто жалела Ваську и была безгранично к нему добра, закрывая глаза на его проступки. И Ваську привлекала всякая нечисть в лице карманников и мелких воришек. К шестнадцати годкам он имел несколько приводов в местное отделение народной милиции и два жестких предупреждения от участкового. Одно – за украденную на рынке кастрюлю и второе – за драку в подворотне. Кастрюля Ваське, конечно, была не нужна, выкрал он ее из-за собственного любопытства. Мол, заметит хозяин торговой лавки или нет, как лихой малец умыкнет ее. И хозяин заметил, догнал и отвел его в отделение к участковому. А драка, это же святое для пацана. Он и не собирался ни с кем выяснять отношения, это к нему привязались старшие из района и затребовали с него денег и сигарет в грубой, наглой форме. Ну, Васька был не из робкого десятка, отломал жердину от рядом стоящей лавчонки и перетянул ею троих парней, да сил не рассчитал, одного из шалопаев увезли, на «скорой» с сотрясением. А Ваське пришлось доказывать свою невиновность уже в участке. А по двору быстро разнеслись слухи о его природной бесстрашности, и многие парни из района предпочитали с ним не связываться. Так он добился законного уважения района и пристального внимания участкового. Конечно, была у Васьки и своя лихая банда, но она состояла в основном из таких же неблагополучных пацанов младшего возраста, которые годились только для мелких воровских делишек и для праздного времяпрепровождения. Вместе болтались по району, обворовывая зазевавшихся прохожих, ходили на речку, где распивали добытое воровским способом вино и курили махорку. И был у них свой подвал, где они собирались вечерами и делились наворованным за день. Жили, надо сказать, неплохо. Всегда были тушенка, колбаса разного сорта, махорка и сахар, а уж фруктов и овощей, так вообще не сосчитать. Иногда водилась черная икорочка, сворованная самым мелким из них из-под прилавка рыбного отдела. Это был верх их мастерства. Васька, будучи старшим и выглядевшим так же, подходил к прилавку рыбного отдела и объяснял продавщице, что его мамка послала за рыбой, но вот название ее он запамятовал. Продавщица тут же вовлекалась в навязанную ей игру «Угадай рыбку», предлагая ту или иную рыбину, а в этот момент самый маленький из них пролезал под прилавком и загружал под рубаху все, что могла нащупать его рука. И делал он это так ловко, что продавщица не могла заметить кражу сразу. А после Васька делал раздосадованный вид, что, мол, вдруг принесет не ту рыбу, за что будет бит мамкой, вежливо извинялся и удалялся. Ловкачи своего дела. Милиции редко удавалось задержать его сорванцов, уж больно мелкие и юркие они были.