Прозрение. Спроси себя - Семен Клебанов

Рыбакова вышла из кабинета. В конце коридора у балконной двери стоял Ярцев и смотрел на улицу.

— Вот по этому телефону вам надлежит позвонить через три дня, — сказала ему Рыбакова.

— Спасибо.

Попрощавшись, Дмитрий Николаевич ушел, озадаченный еще больше, чем до прихода в прокуратуру.

Дома он развернул бумажку с номером телефона и обнаружил, что никакой фамилии там не написано. Лишь четко было выведено слово «Прокуратура».

А в это время заместитель генерального прокурора как раз думал о Ярцеве и по другому аппарату, в обиходе называющемуся «вертушкой», позвонил заместителю министра здравоохранения и попросил рекомендовать какого-нибудь видного офтальмолога в качестве консультанта по важному делу.

— Сейчас, минуточку, — раздумывая, ответил заместитель министра. — Поговорите с Коржихиным, Былинским. Запишите еще Лысогора. Если заняты и не смогут, тогда позвоните Ярцеву. Даст согласие — считайте, что повезло.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Эти три дня, оставшиеся до звонка в прокуратуру, Дмитрий Николаевич прожил как-то механически. В его душе все притупилось, окружающее стало безразличным.

День четвертый был понедельником. Тринадцатого июля. Но даже суеверных предчувствий не возникло. Главное сделано: документ в прокуратуре, а сколько потом минует черных пятниц и тяжелых понедельников — незачем предугадывать и считать. И не стоит надеяться на везение. Ивану Проклову давно не повезло — еще в Полесье, в тридцатом году.

Единственное, что позволил себе Дмитрий Николаевич, это отложить звонок до середины дня. Чтоб не создалось впечатления, будто он не спал всю ночь, ожидая окаянного понедельника.

После полудня Ярцев позвонил и узнал, что ему необходимо приехать в прокуратуру к товарищу Ледогорову, который будет вести дело.

Входя в кабинет следователя по особо важным делам Вячеслава Александровича Ледогорова, даже беглым взглядом можно было заметить нечто особое в атмосфере казенной обстановки. Рядом с письменным столом, у кресла, покоились две гири, по пуду каждая, облитые черным лаком. Несколько раз за день Вячеслав Александрович делал разминку — энергично выжимал эти гири. Позади селектора телефонной связи на белом подоконнике метались в длинном аквариуме экзотичные рыбки. Одна из них, выплыв из водорослей, уткнулась в подсвеченное стекло, заглядевшись на Дмитрия Николаевича.

В тридцать девять лет Вячеслав Александрович со своим гладким и розовым лицом, глазами цвета крепкой чайной заварки выглядел очень молодо. И своей мальчишеской улыбкой порой озадачивал людей, ибо появлялась эта улыбка в самые неподходящие моменты. Он знал эту свою особенность, но ничего поделать не мог, хотя при встрече с начальством такой диссонанс иногда приводил к нежелательным результатам.

— Садитесь, будем беседовать… — сказал Вячеслав Александрович, подчеркнув слово «беседовать».

В беседе нынешней и тех, что предстоят в дальнейшем, Ледогоров меньше всего касался его работы в клинике. Здесь все было ясно.

— Давайте, — устало ответил Дмитрий Николаевич. — С чего начнем?

— Вы обращались к адвокату? — спросил Ледогоров.

— Нет.

— А мне показалось… Здесь есть информация, связанная с судом в Полесье. Откуда она?

— Я ездил в Полесье. Был у прокурора Жбакова.

— Когда?

— Пятого июля.

— А заявление датировано десятым.

— Правильно.

— Я о другом. В заявлении вы указываете, что судебное дело погибло во время войны. Об этом вам сообщил прокурор. При таких обстоятельствах у вас была возможность принять иное решение.

— Конечно, был и другой путь… Простите, как мне следует к вам обращаться? Гражданин следователь или…

— Вячеслав Александрович.

— Благодарю. Так вот, Вячеслав Александрович, иначе я поступить не мог. Насчет адвоката — это что, рекомендация или юридическая необходимость? Мне бы не хотелось его иметь. Я сам и обвиняемый и адвокат. Все очевидно, даже не нуждается в расследовании.

— Не спешите с выводами, Дмитрий Николаевич. Коль вы и адвокат, то советую — почаще заглядывайте в процессуальный кодекс. Сказав: «не нуждается», вы проявили, простите, юридическое невежество. Ничего еще не доказано. Поэтому я для вас не гражданин следователь, а Вячеслав Александрович. До той поры, когда смогу доказать, что именно вы — Проклов. Это главный камень преткновения. Здесь меня ожидает больше синяков и шишек, чем пирогов и пышек. Ваше признание в официальном документе может фигурировать только в качестве цитат из вашего заявления. А таковые, как известно, берутся в кавычки. Мне кавычки будут очень мешать. Видите: задачка с одним неизвестным, а решать ее надо сложнейшим путем.

— Простите, еще вопрос.

— Пожалуйста.

— Каково мое юридическое положение? Кто я? Подследственный, обвиняемый, подозреваемый, подсудимый… Кто?

— Пока вы — заявитель. Мы с вами еще не устранили ни единой неясности.

— Я-то устранил…

— Дмитрий Николаевич, приход с повинной, несомненно, имеет существенное значение. Но если бы это заявление поступило к нам хотя бы на один день раньше вашей встречи с Крапивкой! Будем все называть своими именами. Тут проглядывается простая схема. Крапивка узнал вас. Вы испугались и… — Вячеслав Александрович смолк, видимо, подбирая слова для оценки случившегося. — Вот мы с вами беседуем. Правда, беседуем в доме с вывеской: «Прокуратура». Так вот, мне в нашей беседе представляется, пожалуй, очень важным вопрос: почему вы, Дмитрий Николаевич, не сделали этого шага раньше? Чуть усложню вопрос. Можно? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Без внешнего раздражителя, так сказать, без случайного фактора? Вам не грозит расстрел, но понимаю, что десять, семь или пять лет тюрьмы не могут не нарушить устоявшийся образ вашей жизни. Не только вашей. У вас семья.

Дмитрий Николаевич молчал. Только вспоминались слова, которые говорил своим больным: «Потерпите, будет больно, но потом обязательно станет легче. Потерпите».

— Я никогда ничего не знал о суде и приговоре. О расстреле Бражко и Гнилова я узнал, только прочитав заметку в газете. Почему тогда удрал? Был убит страхом. Бежал от себя, от Проклова. Во все времена это называлось — спасать шкуру. Есть пословица: «Не пойман — не вор». И вот, прикрывшись ею, как шапкой-невидимкой, двинулся уже Ярцевым по жизни. Потом грянула война. Не брала меня смерть. Не брала, окаянная. Иногда задумывался: почему? Никто ведь не молился за меня. Потом нашел для себя ответ. Видно, знает смерть, что я от своих должен рухнуть, не врагам меня казнить. Теперь вам судить, хорошо ли она потрудилась или зря старалась.

Дмитрий Николаевич хотел попросить воды, каких-нибудь капель, но не стал этого делать, чтобы Вячеслав Александрович не расценил просьбу как слабость, рассчитанную на жалость и милосердие, которые вроде были обещаны вначале, а потом неожиданно исключены в ходе беседы.

Дмитрий Николаевич не был уверен в справедливости своих выводов, но восприятие им Ледогорова совершило эволюцию: от открытого доверия до протеста и обиды — что ж, не повезло…

Вячеслав Александрович смотрел спокойно, будто исповедь Дмитрия Николаевича не коснулась ни слуха, ни сердца следователя.

— Не устали?

— Волнуюсь.

— Понимаю.

— Страдания делают нас эгоистами.

— Боль всегда чувство личное. Вам, профессор, это хорошо известно.

— Нет… Это одна из наиболее распространенных ошибок в жизни, — возразил Дмитрий Николаевич. — Природа ее возникновения понятна. Простой пример. Человек вывихнул ногу. Страшная боль. Ну а хирург, вправляющий ногу, он как, по-вашему, только слышит стон и крик больного? И ничто его больше не тревожит, все отключено? Было бы такое — горе бы раскололо земной шарик. Одним больно, а другим — трын-трава? И вы, Вячеслав Александрович, если искренне исповедуете веру, что боль всегда чувство личное, допускаете ошибку. Неужели вы так присмотрелись, приобвыкли к конвейеру боли, который тащит людские судьбы по всем вашим этажам? Поймите меня правильно, сейчас мы с вами в определенной мере люди одной человеческой профессии — санитары общества. — Он помолчал. — Послушал бы кто мой разговор, вот бы вдоволь подивился. Хорош санитар, петля по нему скучает.

— И я вдруг подумал об этом, — признался Вячеслав Александрович.

— В этом повинен только я. Вы-то лицо служебное.

— Хотите сказать о неотвратимости ответственности, а, мол, мне удалось ее избежать. Об этом речь?

— Да.

— Дойдем до отправной точки и признаем: первопричина трагедии кроется в самом факте — в совершенном преступлении.

И снова Дмитрий Николаевич почувствовал укор. Он взглянул на хозяина кабинета и, по-своему оценив сказанное, с печалью заметил: