Размышления команданте революции - Фидель Кастро

Несмотря на это предательство, мы отбыли из Мексики на яхте «Гранма» в назначенный день. Некоторые из тех, кто поддерживал нас, верили, что Пино никогда не предаст, что причиной его дезертирства было недовольство дисциплиной и занятиями, которые я от него требовал. Не скажу, как я узнал об операции, задуманной им с Батистой, но я узнал об этом с точностью, и мы приняли соответствующие меры, чтобы защитить людей и оружие на пути в Тукспан — к месту отплытия. Эта ценная информация не стоила ни сентаво.

Когда закончилось последнее наступление тирании в Сьерра-Маэстре, нам также пришлось противостоять дерзким действиям Эваристо Венерео — агента режима, который, переодетый революционером, попытался внедриться в наши ряды в Мексике. Он был связным с тайной полицией этой страны — крайне репрессивного органа, которому помогал на допросе Кандидо Гонсалеса, кому в ходе допроса завязали глаза, — героическому бойцу, убитому после высадки. То был один из немногих товарищей, ведших машину, на которой я двигался.

Эваристо затем вернулся на Кубу. У него было задание убить меня, когда наши силы уже наступали на Сантьяго-де-Куба, Ольгин, Лас-Вильяс и запад нашей страны. Это стало известно в подробностях, когда были захвачены архивы Службы военной разведки. Все это есть в документах.

Я пережил множество планов меня убить. Только случай и привычка тщательно наблюдать за каждой деталью позволили нам пережить хитрости Эутимио Герры в первые и самые драматичные дни Сьерра-Маэстры — всем, кто затем был известен как руководители победившей Революции: Камило, Че, Раулю, Альмейде, Гильермо. Мы, возможно, погибли бы, когда враг, которого привел предатель, чуть-чуть не уничтожил нас, нелепо окружив наш ничего не подозревавший лагерь. В короткой стычке нам пришлось испытать болезненный удар: мы потеряли Хулио Сенона Акосту, чернокожего рабочего-сахарника, замечательного и активного человека, который обогнал меня и упал рядом со мной. Другие пережили смертельную опасность и позже погибли в бою — такие как Сиро Фриас, прекрасный товарищ и многообещающий командир, который пал в Имиас, в зоне Второго фронта; Сиро Редондо, который яростно сражался с врагом в составе колонны Че и погиб в Мальверде, и Хулито Диас, который, непрерывно стреляя из своего пулемета 30-го калибра, был убит в нескольких шагах от нашего командного пункта при атаке на Уверо.

Мы сидели в засаде в хорошо выбранном месте, ожидая врага, потому что заметили, что в тот день у него намечалось передвижение. Наше внимание отвлеклось всего на несколько минут, когда пришло два человека из группы, которых мы послали на разведку за несколько часов до принятия решения о смене места, и они вернулись без какой бы то ни было информации.

Эутимио вел врага, надев белую гуаяберу — единственное, что виднелось в лесу Альто-де-Эспиноса, где мы его ждали. Батиста уже подготовил сообщение о ликвидации группы, которое считалось надежным и цитировалось прессой. Слишком доверившись, мы в действительности недооценили врага, пользовавшегося человеческими слабостями. В тот момент нас было около 22 человек, закаленных и избранных. Рамиро, раненный в ногу, приходил в себя вдали от нас.

Благодаря передвижению, совершенному в последнюю минуту, в тот день спаслась от сокрушительного разгрома колонна из более чем 300 солдат, продвигавшихся гуськом по обрывистым и поросшим лесом склонам.

Очень рано — в апреле 1959 года — я посетил Соединенные Штаты по приглашению вашингтонского Пресс-клуба. Никсон удостоил меня приема в своем частном кабинете. Позже он утверждал, что я был невеждой в экономических вопросах. Я настолько сознавал собственное невежество, что записался на три университетских специальности, чтобы получить стипендию, которая позволила бы мне изучать экономику в Гарвардском университете. Я уже освоил и сдал все предметы по специальностям правоведения, дипломатического права и социальных наук. Мне осталось сдать только два предмета: историю социальных учений и историю политических учений. Я изучал их очень тщательно. В том году никто из студентов не пытался добиться этого. Путь был свободен, но события на Кубе начали развиваться очень быстро, и я понял, что момент был неподходящим, чтобы получить стипендию и изучать экономику.

Я посетил Гарвард в конце 1948 года. Вернувшись в Нью-Йорк, я купил издание «Капитала» на английском языке, чтобы изучать прославленное произведение Маркса и попутно углубить знание этого языка. Я не был подпольным членом Коммунистической партии, как решил Никсон с его плутовским и пытливым взглядом. Если что-либо я могу утверждать — и я обнаружил это в университете, — это то, что в результате моих собственных анализов и занятий я был сначала утопическим коммунистом, а затем радикально настроенным социалистом, готовым бороться с применением соответствующей стратегии и тактики.

Моим единственным препятствием при беседе с Никсоном было отвращение, мешавшее мне искренне объяснять свои идеи вице-президенту и возможному будущему президенту Соединенных Штатов, эксперту по экономическим концепциям и имперским методам правления, в которые я не верил уже давно.

В чем была суть той встречи, длившейся несколько часов, как рассказывает автор рассекреченной памятной записки, где говорится о ней? Я опираюсь только на воспоминания о случившемся. Из этой памятной записки я выбрал несколько абзацев, которые, по моему мнению, наилучшим образом объясняют идеи Никсона.

«Кастро особенно беспокоился по поводу того, не вызвал ли он раздражения сенатора Смазерса комментариями, сделанными по его поводу. Я заверил его в начале разговора, что «Meet the Press» («Встреча с прессой») была одной из самых трудных программ, в которых может участвовать государственное должностное лицо, и что он провел ее чрезвычайно хорошо, особенно если учитывать факт, что он отважился говорить по-английски без помощи переводчика.

Также было очевидно, что в отношении его визита в Соединенные Штаты его главным интересом было «не добиться изменения сахарной квоты или получить правительственный заем, а завоевать поддержку своей политики со стороны американской общественности».

Именно его почти рабское подчинение преобладающему общественному мнению — то есть голосу плебса, — а не столько его наивное отношение к коммунизму и его очевидное отсутствие понимания самых элементарных экономических принципов, — больше всего тревожило меня, когда я оценивал, каким лидером он станет в будущем. По этой причине я все возможное время пытался настаивать на том, что хотя у него был большой дар лидера, но ответственность лидера — не следовать всегда голосу общественности, а помочь направить ее по правильному пути, не давать народу того, что он думает, что хочет в момент эмоционального напряжения, а добиться, чтобы народ хотел того, что должен иметь.

Когда пришел мой черед говорить, я попытался настоять на факте, что хотя мы верим в правительство большинства, даже большинство может быть тираническим и что есть определенные индивидуальные права, которые большинство никогда не должно иметь силу задавить.

Я искренне думаю, что не произвел на него большого впечатления, но он слушал меня и казался восприимчивым. Я попытался представить ему свою мысль в основном с точки зрения того, как его место в истории будет определено отвагой и способностью государственного деятеля, которые он проявит в этот момент. Я настаивал на том, что легче всего следовать за чернью, но что поступать правильно в дальнейшем будет лучше для народа и, конечно, лучше также и для него. Как я уже сказал, он был невероятно наивен в отношении коммунистической опасности и, казалось, ничуть не боялся, что коммунисты в конце концов могли бы прийти к власти на Кубе.

В наших разговорах о коммунизме я снова попытался выдвинуть аргументы в свете его собственных интересов и указать, что революция, которой он руководил, могла бы обернуться против него и против кубинского народа, если только он не сохранит контроль над ситуацией и не обеспечит, чтобы коммунисты не добились власти и влияния. В этом смысле сомневаюсь, что я добился многого.

Я как можно больше настаивал на том, что ему необходимо перекладывать часть ответственности на других, но снова сомневаюсь, что заставил себя понять.

Было очевидно, что пока я восхвалял такие темы, как свобода слова, прессы и религии, его главной заботой было развивать программы в целях экономического прогресса. Он повторял снова и снова, что человек, работающий на полях сахарного тростника в течение трех месяцев в году и голодающий остальной год, хочет работу, что-нибудь поесть, дом и кое-какую одежду.

Он указал, что было бы очень глупо со стороны Соединенных Штатов давать оружие Кубе или любой другой карибской стране. Он добавил: «Все знают, что наши страны не смогут участвовать в защите этого полушария в случае, если вспыхнет мировая война. Оружие, полученное правительствами этого полушария, используется только для подавления народа, так, как делал Батиста, чтобы попытаться покончить с революцией. Было бы намного лучше, если бы деньги, которые вы даете странам Латинской Америки на оружие, предназначались бы на капиталовложения». Должен признать, что, в сущности, в его аргументах едва ли было то, с чем я не мог бы не согласиться.