Бедржих Сметана - Зоя Гулинская

Оставив дела и учеников, Сметана направился в Чехию. Все старания, все помыслы его были устремлены на то, чтобы как можно быстрее добраться до родины.

Но увы! Дни Катержины были сочтены. Дорогой ей стало совсем плохо, она потеряла сознание и во время остановки в Дрездене 19 апреля 1859 года умерла. Холодное, бездыханное тело привез Сметана в Прагу, чтобы похоронить на Ольшанах рядом с Бедржишкой.

Так после десяти лет счастливой супружеской жизни Сметана остался совсем один с шестилетней дочкой на руках. Велико было его горе. Он не мог забыть Катержину, смириться с ее смертью. Чтобы немного рассеяться, Сметана поехал в Дрезден, а затем — в Лейпциг, где тогда собирался весь цвет музыкальной Европы. Как всегда, композитор искал утешения в музыке. Однако первые месяцы ничто не могло заглушить душевную боль. Сметана настолько изменился и осунулся, что Лист даже с трудом узнал его, когда они встретились в Лейпциге. Видя подавленное состояние друга, Лист пригласил его погостить в Веймаре.

Вторично двери виллы Альтенбург — так назывался дом Листа в Веймаре — раскрылись перед Сметаной. По вечерам там собиралось много гостей. Одних привлекала возможность услышать игру виртуоза — Лист никогда не отказывался играть в интимном кругу, — другие старались не упустить случай получить творческий совет и помощь, третьих просто притягивала мощь листовского духа, его обаяние. Каждое новое явление в искусстве вызывало здесь жаркие споры. Это был настоящий центр музыкальной жизни Запада, возглавлявшийся Листом.

Естественно, что в такой обстановке Сметана не мог долго предаваться горьким воспоминаниям. Всегда чуткий, внимательный Лист постоянно старался расшевелить друга. Как только среди собравшихся возникал какой-нибудь музыкальный спор, он тотчас вовлекал в него Сметану. Чтобы немного порадовать гостя, в один из вечеров было сыграно трио Сметаны. Лист заставил друга рассказать о своих планах. Смотрел с ним партитуры симфонических поэм «Ричард Третий» и «Лагерь Валленштейна». Благодаря заботе Листа у Сметаны пробуждался утраченный интереса к жизни, залечивалась рана. И, наконец, настало время, когда Листу уже не приходилось извлекать композитора из угла гостиной, куда тот норовил забраться в первые дни. Теперь Сметана охотно вступал в беседы, споры. Однажды, когда речь зашла о чешских музыкантах, он проявил особенную горячность.

Один из гостей Листа, не зная, очевидно, какой национальности был Сметана, — ибо по-немецки композитор говорил безупречно, — заявил, что чехи известны только как превосходные исполнители. В музыкальном творчестве достижения их малозначительны.

— А Богуслав Черногорский? — возмутился Сметана. — Разве не заслуженно прозвали его «чешским Бахом»? Разве не учились у него такие прославленные мастера, как великий Глюк и Тартини, не говоря уже о многих других композиторах? Как дивно звучат органные фуги Черногорского, в которых слышатся отголоски чешских народных песен! А Йозеф Мысливечек?

— Вы хотите сказать не Мысливечек, а Венаторини, — перебил Сметану собеседник. — Кто же не знает, что он жил в Италии и писал оперы на итальянские тексты! В музыке этого композитора нет ничего чешского. А его уважаемый соотечественник Томашек, сочинивший несколько неплохих романсов на слова Гёте, — на немецкие слова, заметьте, — просто подражал венским классикам. Уверяю вас, ни один чешский композитор не создал ни одного произведения, в котором чувствовалось бы национальное своеобразие музыки.

Сметана с жаром доказывал всю абсурдность этого утверждения. Он не отрицал, что многие чешские композиторы, особенно те, кто вынужден был покинуть родину, испытали на себе различные влияния. Но известны и другие примеры. Взять хотя бы того же Томашка. Какие чудесные пьесы, какие чешские песни и хоры он писал!

Однако все усилия Сметаны были тщетны. Гость Листа продолжал стоять на своем. Он не только высокомерно зачеркивал все сделанное чешскими композиторами в прошлом и настоящем, но иронизировал и насчет будущего. Откуда ждать чешской музыки, если даже язык чешский скоро перестанет существовать, так как почти везде заменен немецким.

Это было уже слишком! Сметана готов был бросить в лицо этому надменному господину все, что накипело у него на душе: что чехи никогда не утратят своей самобытности; что чешский язык не погибнет, как ни стараются его задушить; что чешские писатели теперь опять пишут свои произведения по-чешски; что, наконец, недалеко то время, когда с новой силой зазвучит и чешская музыка. Вам мало национального своеобразия в нашем искусстве? Вы получите его сколько угодно! Чешский народ создал такие сокровища, которые ни в чем не уступят другим. Разве не пользовался этими сокровищами Гайдн, когда на чешской земле писал свои произведения? Разве мелодии чешских песен не пленили юного Моцарта? Разве не восторгался сам Лист гуситскими гимнами? И если на то пошло, то он, Сметана, чувствует в себе достаточно сил, чтобы поднять знамя чешского музыкального искусства!

Однако Сметана не успел обрушиться на своего противника. Лист, все время внимательно следивший за спором, взял стопку нот и сел за рояль.

— Я хочу сыграть присутствующим, среди которых большинство, вероятно, мало знакомо с чешской музыкой, произведения, написанные настоящим чешским мастером, — сказал он. И, не сообщив ни названий этих произведений, ни фамилии автора, Лист сыграл «Шесть характерных пьес» Сметаны.

Сметана был тронут до слез. Перед всеми собравшимися музыкантами Лист рекомендовал его как чешского национального композитора. Сметана понимал, что он еще слишком мало сделал, чтобы носить это почетное звание. Но он не пощадит своих сил и сделает все возможное, чтобы привести к расцвету чешскую музыкальную культуру.

С этим твердым решением через несколько дней Сметана уехал от Листа. Остаток лета он провел в деревне у младшего брата Карла. Кроме него, там гостила Беттина Фердинандова, сестра жены Карла. Жизнерадостная девятнадцатилетняя девушка ему чем-то напоминала Катержину, и он охотно проводил время в ее обществе.

С наступлением осеннего сезона, оставив маленькую Софиньку в Праге на попечении бабушки Анны Коларжовой, Сметана отправился в Гетеборг. Вместе с ним поехал слуга Ян Рыс. Этот пятнадцатилетний смышленый парень, работавший в доме брата, очень привязался к Сметане и с радостью последовал за ним в чужую страну. А Сметане было приятно иметь возле себя преданного человека и слышать родную речь.

В Гетеборге его с новой силой охватила тоска. Все в доме напоминало Катержину. Сметана бродил по опустевшим комнатам, которые теперь казались такими холодными и неуютными. Нигде не появлялась больше невыразимо дорогая, милая, стройная фигурка. Нет Катержины. Только в кабинете висит ее портрет работы шведского художника Сэдермарка. Сметана старался все время, когда бывал дома, находиться именно в этой комнате. Здесь он чувствовал себя не таким одиноким. Достаточно поднять голову, и глаза его встречались с пристальным, спокойным взглядом Катержины. Чтобы уйти от тоски, он многие часы проводил за фортепьяно, погружаясь в мир звуков й музыкальных образов. Играл для себя и для нее, как раньше. Порой он настолько забывал о всем окружающем, о времени и сне, что только приход кого-нибудь из соседей, кому затянувшееся далеко за полночь музицирование Сметаны не давало спать, возвращал его к действительности.