Мария Антуанетта - Елена Морозова

10 мая 1774 года, в три часа дня свеча, стоявшая на окне спальни Людовика XV, погасла. Не дожидаясь объявления герольда, придворные ринулись в апартаменты дофина. Заслышав топот десятков ног, дофин и дофина поняли, что случилось страшное: они стали королем и королевой. «Боже милостивый, направь нас и защити! — упав на колени, взмолились они. — Мы еще слишком молоды, чтобы править!» Все, кому довелось стать свидетелями этой сцены, нашли ее очень трогательной. Но медлить было нельзя: со смертью короля опасность заражения в Версале не исчезла, и королевскую семью отправили в Шуази, дворец, расположенный в пяти километрах от Версаля. Когда первая карета, в которой сидели дофин с дофиной, отъезжала от дворца, раздались выкрики: «Да здравствует король!» Людовик и Мария Антуанетта переглянулись: им предстояло привыкать к своим новым ролям. В наследство от Людовика XV им достались расстроенные финансы, огромный государственный долг, конфликт с Парижским парламентом и шкатулка с 50 тысячами франков (а говорили о миллионах!).

Из Шуази королевская чета уехала быстро: тетки, заразившись от короля, заболели оспой, и их оставили во дворце лечиться, а молодая королевская семья переехала в Марли, где королю сделали оспопрививание; король тяжело переносил прививку, и королева преданно за ним ухаживала. Ла Мюэт, Марли, Фонтенбло… Полгода королевская чета переезжала из замка в замок, пока огромный Версальский дворец проветривали и вычищали от грязи и мусора прежнего правления. Вычищали в прямом смысле слова: те, кому довелось посетить дворец после отбытия королевской семьи, отмечали царившие в нем грязь и запустение. По традиции тело покойного короля следовало вскрыть и забальзамировать, но, опасаясь заражения и спасаясь от зловония, процедуру эту решили не проводить. Тело короля запаяли в свинцовый гроб, затем опустили в гроб обычный и без каких-либо торжеств отвезли в королевскую усыпальницу в Сен-Дени, где тотчас замуровали гробницу. Рабочий, запаявший фоб, скончался ровно через сутки.

«Дорогая матушка, полагаю, Мерси подробно сообщил вам о нашем горе; к счастью, король до последней минуты оставался в здравом уме, и кончина его была весьма поучительна; новый король уже завоевал сердца своего народа. За два дня до смерти деда он велел раздать бедным двести тысяч франков; сей поступок был встречен с большим воодушевлением. После смерти деда супруг мой усердно трудится и собственноручно отвечает на письма министров, которых не успел повидать лично, а также на другие письма. Нет никаких сомнений, что он является приверженцем экономии и хочет сделать свой народ счастливым. <…> Я не устаю удивляться силе Провидения, выбравшего меня, самую младшую из ваших детей, для самого прекрасного королевства Европы. Сейчас как никогда я чувствую, сколь многим я обязана моей нежной августейшей матушке, приложившей для этого столько усилий», — радостно писала через четыре дня после смерти короля Мария Антуанетта. Опечаленная императрица, как положено, объявила траур (при европейских дворах траур объявляли при кончине не только монархов, но и членов их семей); теперь ее снедала еще большая тревога за дочь. «Вы очень молоды, а бремя велико. <…> Могу только пожелать вам не спешить; оглядитесь, ничего не меняйте, пусть все идет как шло, иначе волна хаоса и интриг захлестнет вас… слушайтесь советов Мерси: он знает двор и город, предан вам и очень осторожен… дорогие дети мои, я не успокоюсь, пока не увижу вас обоих счастливыми», — писала она дочери; тревоги она поверяла Мерси: «Меня заботит судьба дочери: она может быть либо великой, либо несчастной… счастливые дни для нее закончились».

25 миллионов французов уповали на своего нового двадцатилетнего короля — набожного, примерного семьянина — и на его девятнадцатилетнюю королеву — красивую, милосердную, с обворожительной улыбкой. Скандальная личная жизнь его предшественника, проходившая у всех на виду, заставляла забыть о тех улучшениях, которые он привнес в управление Францией; от нового царства молодости ожидали прежде всего благопристойности и порядочности. И чуда — нового золотого века: мира, спокойствия, изобилия и исполнения обещаний, не выполненных прежними правителями. Почему бы и нет? Разве новый король не начал свое правление с того, что отказался в пользу бедных от 20 миллионов, причитавшихся ему по случаю вступления на трон? И разве юная королева его не поддержала, отказавшись от положенного ей по традиции солидного кошелька? Разве первым указом нового короля не стал указ о ссылке бывшей фаворитки в монастырь Понт-о-Дам? (Через год жалостливый Людовик XVI разрешит Дюбарри перебраться в ее поместье Лувесьен, где та будет жить до начала революции.) Никто не сомневался, что, положив конец господству расточительных фавориток, король станет сам, не слушая жадных и лживых придворных, мудро и экономно управлять королевством. Разве не отослал он прочь интенданта Лаферте, заведовавшего королевскими развлечениями, когда тот явился к нему получать приказания? «Мое любимое развлечение — это пройтись пешком по парку вместе с женой», — ответил ему Людовик.

Народ с энтузиазмом встречал новое царствование. Возле саркофага покойного короля нашли надпись: «Hie jacet, Deo gratias»[6], намекавшую на избавление от Людовика XV, а на постаменте статуи Генриха IV на Новом мосту написали: «Resurrexit»[7], напоминая, что молодой король — прямой потомок доброго короля Анри, мечтавшего о том, чтобы у каждого крестьянина по воскресеньям была курица в супе. Однако до сих пор молодой король не был замечен ни в одном государственном деянии; за время своего совершеннолетия, иначе говоря, после свадьбы, он ни разу не проявил желания хотя бы постоять у руля государственного корабля. В этом вопросе молодая королева проявила солидарность со своим супругом; побывав однажды вместе с Людовиком XV на заседании парламента, она мгновенно выбросила из головы несколько скучных часов, проведенных в обществе мрачных зануд в мантиях. «Королеву не назовешь бестолковой, однако полученное ею образование и воспитание никак нельзя признать удовлетворительными. Кроме нескольких романов она никогда не прочла ни одной книги, и даже не пыталась разобраться в тех идеях, кои господствовали в обществе; как только беседа начинала принимать серьезный оборот, на ее лице тотчас появлялось выражение скуки, и беседа приостанавливалась. Разговор ее обычно обрывочен и бессвязен, она постоянно перескакивала с одной темы на другую. Не имея иных оснований для веселья, она забавлялась анекдотами из придворной жизни, предпочитая всем прочим сплетни, как их умеют подавать при дворе; это ей нравится. <…> Она быстро и легко забывала о людях, которых сама же к себе приблизила», — вспоминал один из ближайших друзей королевы барон де Безанваль. В письмах к матери Мария Антуанетта признавалась, что не готова к выпавшей ей роли: «Я должна признать, что склонна к расточительству, а также ленива, чтобы заниматься серьезными вещами; я хочу постепенно исправляться и, не желая принимать участие в интригах, надеюсь завоевать доверие короля, с которым мы по-прежнему живем в большой дружбе».