Повинная голова - Ромен Гари

Мне он не посылает ни гроша. А когда я прошу у него денег, кормит поучениями, напоминает, что добился всего сам — a self-made man — ценой горя, слез и крови и мне остается лишь последовать его примеру. Идет война во Вьетнаме, почему бы мне не отправиться туда добровольцем, чтобы разделить страдания вьетнамского народа, пошвыряться в него бомбами и тоже стать виновным, а может, если повезет, меня пошлют бомбить Ханой, и тогда я тоже выбьюсь в люди. Я вернусь оттуда слегка сдвинутым, зато с кучей сюжетов для песен. Общественные достижения моего отца вам известны — с него началось возрождение фолк-рока: атомная бомба, радиация, Вьетнам, расовая дискриминация, нищета в негритянских кварталах — все пошло в ход, стало темой для огромного количества песен и баллад, от Боба Дилана до Джоан Баэз и еще сотен других. А я уехал на Таити вместе с моим агентом, который придумал гениальную вещь, чтобы меня раскрутить: арендовать белоснежный парусник, назвать его «Человеческое достоинство» и взять курс на Муруроа, когда Франция будет проводить там ядерные испытания, чтобы облучиться и таким образом выразить свой протест. Разумеется, французские корабли пас перехватят и арестуют, так что мы почти ничем не рискуем, зато представьте себе заголовки в газетах: «Сын человека, сбросившего бомбу на Хиросиму» и т. д. и т. п. Я был уверен, что при такой рекламе меня должны засыпать самыми блестящими предложениями. Но когда мы сюда приехали, мой агент потерял ко мне интерес — кинулся на местных женщин, и больше я его не видел. Мне вечно не везет. Такие дела. Вы спрашивали, как я тут очутился, ну вот, теперь вы знаете. Проклятие отца тяготеет надо мной, да, я проклят, мне пег спасения. Моя судьба исковеркана преступлением, которого я не совершал, но от которого не освобожусь никогда. И все-таки я продолжаю жить, чтобы служить примером, чтобы предостерегать людей. Я даже заключил контракт с директором местного турагентства, он предоставил мне эксклюзивные права на эту роль, и если явится кто-то другой, кто захочет изображать перед туристами сына, двоюродного брата или племянника того типа, который сбросил бомбу на Хиросиму, он обязуется его выслать. Я, и только я имею эту монополию на Таити. Меня называют здесь просто Сын Человека, и этого довольно — всем и так ясно, что это значит. Надеюсь, вы правильно понимаете: я не просто аттракцион для туристов. Я приношу пользу, у меня есть миссия. Когда меня показывают отдыхающим и они видят, как мы с моей вахинэ целыми днями трахаемся, пьем и танцуем, чтобы забыться, то есть забыть, кто я есть, это не оставляет людей равнодушными, они начинают чувствовать себя виноватыми передо мной. Когда я беру гитару и пою свою знаменитую «Балладу проклятого сына», все украдкой утирают слезы: есть что-то трагически прекрасное в образе грешника среди земного рая, это волнует куда сильнее, чем если бы я выступал, как Боб Дилан, на сцене мюзик-холла. Моя известность растет, я уже получил предложение от Диснейленда. Что ж вы хотите? Я обесчещен собственным отцом, и, когда говорят, что я бездельник, жуир и подонок, мне хочется спросить: кто в этом виноват? Я принял на себя вину Человека и примирился с этим, я даже не скрываю, что счастлив, вот до чего я дошел, ниже пасть невозможно. Докатился до того, что позирую для порнографических открыток, чтобы еще больше себя унизить и сполна ощутить свое падение. Я продаю их по пятьдесят франков десяток. В сущности, это тоже снимки Хиросимы, похабнее не придумаешь. Исторические документы, так сказать. Вот, взгляните…

Кон достал из кармана открытки и бросил на стол. Это были копии знаменитых порнографических открыток, которые Гоген купил в Порт-Саиде, по пути на Таити, и которые находятся теперь в архиве Дюссельдорфского музея.

Миссис Бредфорд плакала от унижения. Лицо ее мужа выражало смятение и гнев. Изумрудные волны, кокосовые пальмы, белый пляж и веселые водопады дышали восхитительным равнодушием — равнодушием природы к делам человека. Кон чувствовал, что сумел оказаться на высоте своей благородной ненависти и не зря присвоил имя Чингис: только что во главе стотысячной армии разъяренных защитников природы он предал огню и мечу преступную цивилизацию и на дымящемся пепелище исполнил победный танец под смех и рукоплескания отчаянной молодежи.

— Прошу вас немедленно покинуть яхту, — обратился к нему бледный от возмущения

Бредфорд. — Это низость. Я знаю, что у вашего поколения нет ничего святого, но существует все-таки предел цинизму.

Кон встал.

— Могу я взять сигару?

— Берите and be damned[34].

«Монтекристо». Кон взял всю коробку. Он был страшно доволен, чувствуя себя крестоносцем, который сделал остановку в пути, чтобы разгромить Византию, и готовится двинуться дальше, в Иерусалим, для освобождения Гроба Господня.

— Можете взять шлюпку. Оставьте ее на берегу.

Кон не взял шлюпку. Он прыгнул в воду и поплыл на спине, держа над головой коробку сигар. Он видел, как миссис Бредфорд схватила открытки и вышвырнула в море. Между тем некоторые из них с идеологических позиций вполне могли бы понравиться Мао и его красным псам культуры.

Кон плыл с сигарой в зубах, и глаза его переполняло небо.

XV. Святой Гоген

Весь мокрый, Кон шел к деревне Марутеи по мягкой траве, среди деревьев акажу с такими яркими плодами, что неясно было, поглощают они свет или отдают. Он углубился в рощу папирусов, тянувшуюся вдоль церкви мормонов, и уже собирался спуститься к деревне, чтобы купить в китайской лавочке вина и макарон, как вдруг увидел над входом в церковь надпись, которой прежде не замечал: «Помните, что у каждого сытого есть на земле голодный брат».

От возмущения он чуть не выронил изо рта сигару. Эта надпись являла собой, говоря попросту, смертельную отраву. Она была бы уместна в любом городе «цивилизованного» мира, но в земном раю, где видеть ее могли только маори, она изобличала чье-то лукавое стремление пробудить в душе наивных туземцев угрызения совести и чувство вины. Мормонские змеи не дремали. Они вертелись повсюду, эти чистенькие молодые люди в бабочках, и с неутомимостью грызунов уничтожали последние остатки невинности. По сравнению с мормонами католическая церковь просто сластолюбивая красавица, не слишком даже неприступная. Нельзя заниматься любовью, нельзя курить, нельзя пить кофе. Кон знал когда-то в Сан-Франциско одну call-girl, мормонку, которая не курила и не прикасалась к кофе. Она считала, что если из трех источников греха исключить два, то остаются недурные шансы на спасение. Вид мормонских миссионеров, развращавших жителей острова идеей первородного греха, приводил Кона в такую неистовую ярость, что рыбаки не осмеливались спускать на воду пироги, пока он не успокоится.

«Помните, что у каждого сытого есть на земле голодный брат»… И это в тысячах километров от тех краев, где подобный упрек мог быть кому-либо адресован хоть с малейшим основанием! Нет, единственной целью акции было, несомненно, заразить таитян мучительным чувством вины.

Кон помчался, как боевой конь, в деревню и купил у китайца кисть, гвозди и краску. Для мести он удовольствовался обратной стороной надписи. Через два дня, подняв случайно глаза и взглянув на надпись, которую он не имел привычки читать, преподобный Смити с ужасом обнаружил, что чья-то недостойная рука подменила ее. Дабы успокоить маори и позволить им спокойно наслаждаться жизнью, Кон начертал: «Помните, что у каждого голодного есть на земле сытый и счастливый брат».

Для Смити не составило труда дознаться, кто это сделал: многие видели, как Кон бродил вокруг места преступления. Смити подал жалобу, но ей не дали хода. Исторический прецедент подобного конфликта был слишком хорошо известен на острове, и его преподобие призвали хранить спокойствие. Глупость жандарма Шарпийе, подававшего рапорт за рапортом на того, кто впоследствии стал гордостью Франции и «святым покровителем» Таити, осталась у всех в памяти незатянувшейся раной.

В тот вечер, сняв брюки, чтобы Меева их погладила, Кон сидел на песке перед фарэ и курил сигару, подбадривая взглядом небо, солнце и Океан в надежде на хорошо сработанный закат — он любил, чтобы закат был бурный, с фиолетовым отливом, с тяжелыми массами пурпурных облаков над белой оборкой прибоя, — и вдруг заметил, что одна нога у него вся в экземе, а на другой зияет кровоточащая язва.

— Меева, иди скорей сюда!

Она прибежала, абсолютно голая, как любил Кон. Он посмотрел, как солнце ложится ей на грудь, опускается на живот, соскальзывает ниже и, наконец, приземляется на песке у ее ног: вот закат так закат! На горизонте это было, наверно, более грандиозно, но никакие красоты неба не могли сравниться с грудью и бедрами Меевы. Разумеется, солнце превзошло само себя в буйстве красок, с которыми Кон чувствовал себя неспособным тягаться в яркости, — не считая, пожалуй, некоторых эффектов розового и пурпурного и то лишь в минуты наивысшего вдохновения. Но все же цвет был в данном случае вторичен, а роскошь линий и форм оставалась, бесспорно, на его стороне — на стороне земли.